Полоса отчуждения

— У меня кавалеров много было — на каждый день по два. И все, знаешь, студенты, инженеры, самодеятельные таланты!..

— Александра, не заносись. Не было возле тебя никого, кроме коротышки Толи Веденова, жмота Шнейдера и этого… как его?.. Саша Александров его звали? С тобой в хоре-то пел.

— Пели, да… Мне однажды довелось саму себя в телевизоре увидеть, то есть наш хор, так я свой голос сразу выделила. Он кое-что значил тогда. Вот так, Митя.

14

Еще там, в аэропорту, когда взлетел самолет на Красноярск, Дмитрий Васильевич почувствовал большое облегчение и вдруг прихлынувший приступ веселости. Таковое душевное состояние удивило и его самого: получалось, будто присутствие жены постоянно и очень давно тяготило, а он этого не замечал и вот только теперь осознал.

«Буду работать, — решил Дмитрий Васильевич с радостным чувством. — Буду работать упоенно и самозабвенно, ни на что не отвлекаясь. Никуда не поеду, никуда не пойду, телефон отключу, спать буду в мастерской…»

В такси на обратном пути довольно весело мурлыкал нечто легкомысленное, но вспомнил вдруг: «Как-то она посмотрела на меня — будто прощалась…» Еще вспомнилось, как Шура зачем-то сказала ему: «Ты напиши сегодня или завтра детям: так, мол, и так… А то я не скоро соберусь». Что она имела в виду, говоря «так, мол, и так»?

Холодком повеяло на него.

«Надо будет справиться, долетел ли самолет… Черт бы их побрал, эти самолеты! — И тотчас обругал себя за глупый страх: — Неврастеник!»

Дома было так тихо и неодушевленно, что в груди вдруг заныло, заныло… словно бы заскулил всеми покинутый щенок.

— Ну-ну, — сказал этому скулящему Дмитрий Васильевич. — Не балуй.

Зашел в кухню — все тут, собственно, было помыто и почищено, все стояло на своих местах, разве что чашки остались на столе от последнего с Шурой чаепития. Дмитрий Васильевич включил горячую воду и, посвистывая бодро, принялся мыть чашки, старательно вытер полотенцем, поставил в буфет… А жалобный скулеж в душе все-таки не замолкал, все-таки давал о себе знать.

«Не балуй, говорю!»

Прошелся по комнатам — на всем лежал отпечаток недавнего присутствия жены: вот тапочки ее возле дивана, халат, брошенный на спинку стула, щетка для волос перед зеркалом…

Стоя у окна, попиликал на скрипке — звуки прозвучали печально и горестно. Он отложил ее не без досады и отправился в мастерскую.

До вечера старательно трудился, но вот именно что старательно — без вдохновения. На душе было как-то… разлаженно, будто в некоем внутреннем оркестре кто-то вышел из повиновения и вел свою партию наперекор другим.

Вечером пришел Радов с компанией, и был он явно навеселе. В другое время Дмитрий Васильевич выпроводил бы его, но тут обрадовался.

— Все, что мы малюем, — не то, не то, — твердил Радов среди общего говора. — Димитрий! Мы не туда идем. Я понял теперь, что всю жизнь писал не то.

Дмитрий Васильевич без сожаления отложил кисть… Пока умывался да менял свитер на другой, поприличнее, поглядывал на компанию. Невольно обратил внимание на то, что Иван и Лиля хоть и сидят рядом, хоть и разговаривают, но недоброжелательны друг к другу. Ссорятся, что ли? Харчиков с Севруковым вели свой бесконечный диалог, как всегда. Были еще незнакомые парни, назвавшиеся афганцами, и с ними две девушки. Уж конечно, это Иван прихватил их где-то по дороге. Одна из девчат лепилась к афганцам, обнимала то одного, то другого; вторая отошла в сторонку, разглядывая картины. Нет, не разглядывала, а смотрела — в этом смотрении, сразу понял хозяин, было что-то такое, что свидетельствовало в ее пользу: этакое очень осмысленное любопытство.

«Где-то я ее видел. Лицо вроде бы знакомое…» Девушка рослая, в заморских джинсах и кофте, связанной грубо, но удивительно красиво. Впрочем, это девушка была удивительно красива — вот в чем дело. Держалась она несуетливо, себя не роняя.

Чуть отвернулся хозяин — молодежь разливает водку в баночки из-под майонеза.

— Парни, запомните, что я скажу, — Дмитрий Васильевич взял одну баночку, будто хотел тост произнести. — Все, что можно было выпить русским людям, увы, давно выпито. Мы с вами еще не осознали, что находимся в зоне трезвости, давайте не отступать назад.

Он выплеснул водку в умывальник.

— Что вы делаете! — воскликнул один из парней с негодованием.

— Тут не питейное заведение, — уже резковато сказал Всеславин. — Ваня, разве ты не объяснил своим оным друзьям? Ты меня не уважаешь, Ваня.

Красавица девушка, смотревшая картины, оглянулась на афганцев с усмешкой.

— Оставь их, обормотов, — махнул рукой Радов, — ибо не ведают, что творят. Они воевали…

— В таком случае веди их к себе, Ваня. Что-то ты сегодня загулял. С каких это успехов?

Сказано было так, что компания притихла.

— Ну, извини, Димитрий, — добродушно сказал Иван; он, впрочем, отнюдь не был сконфужен или смущен. — Убирай, послухи, свои полуштофы, а то Всеславин вашу романею выльет в канализацию. Он, изволите ли видеть, не признает пьянственного удовольствия, считает его недостойным разумного человека. Мы должны простить ему невинное заблуждение.