Полоса отчуждения

В клубе наплясавшись, по домам расходятся опять с песнями: «Познакомился я с чалдоночкой, знать, судьба моя така…»

Ох уж эти песни! Без них никто не выжил бы на этом свете. Девки были увалисты, ширококостны, грудасты и задасты, руки у них ухватистые, лица загорели до бронзового цвета, задубели от ветра да морозов…

Бывало, собирается Рая в клуб — руки никак не отмоет. Ноги, привыкшие к кирзовым сапогам да самодельным сатирам, никак потом не влезают в туфли или ботинки, а красные полосы от сапог на виду. Рая локон навивает на палец при свете керосиновой лампы, в облезлом зеркале видно, как она хмурит белесые брови, а глаза бледно-голубые, «простоквашные», нетерпеливы: черт бы их побрал, эти волосы, не хотят завиваться, как конский хвост!

Кстати, Малая Тесь жила фермой и знаменита была ею, так что в сознании Шуры очень долгое время эти слова были неразделимы: «ферма» и «Тесь». Когда с мужем своим будущим Митей Всеславиным знакомилась, у нее бездумно выговорилось:

— Я с Новоселовского района, с фермы Тесь.

Уж и замуж вышла, а все не могла отвыкнуть:

— У нас на ферме Тесь…

— Позволь! Наверно, надо говорить: в деревне Тесь! — протестовал Митя.

— А у нас так: ферма, и все.

Мите это не нравилось, и он долго и упорно отучал ее от такого названия. Для него слово «деревня» и привычно и прекрасно, а «ферма» — это не по-русски, все равно что горницу назвать бельэтажем.

Так вот, о Рае: лет в шестнадцать стала она передовой дояркой. Портрет ее красовался на Доске почета аж в самом Красноярске, только вряд ли она об этом знала: жила себе в Теси, коров доила, песни пела.

И вот приехал однажды из деревни Жигалка лихой жених в расписной кошеве сватать Раину подругу Тасю Терских, тоже, кстати, передовую доярку. Жених рослый, с кудрявым чубом; а Тася ему — от ворот поворот: больно нахален, не понравился. Парню стыдно из Теси возвращаться без невесты, ему и подсказали: вон, мол, у гуртоправа Анисима Осипова дочка красивая, работящая, здоровенная, чего тебе еще надо? Он и завернул к Осиповым.

Рая думала недолго, согласилась, хоть и отговаривал отец: «Ох, Райка, гляди, парня ты не знаешь, а жить и работать придется в колхозе. Колхозницей станешь! Беспаспортной!» Но Раю отговорить уже было трудно.

Стали молодые жить-поживать, детей наживать. Народила она четверых сыновей, но жила с мужем не сказать чтоб ладно: он то уезжал куда-то, то возвращался, нагулявшись. Разошлись вот теперь…

18

От прежней Раи остались только бледно-голубые «простоквашные» глаза. Повстречались бы сестры в городе случайно в уличной толпе — ни за что не узнали бы одна другую. Во всяком случае Шура ясно поняла: нет, не узнала бы.

А тут вошла в Тесь — Рая сидела с бабами возле магазина, увидела издали, заспешила:

— Иду-иду, сестреночка!

Ее известили заранее, привезя Шурин чемодан.

Нет, не такой представляла себе младшая старшую: Рая грузна, крупна; того материала, что потратила на нее природа, хватило бы на две Шуры. Походка тяжелая, голос незнакомый… И дом, к которому привела ее Рая, был не тот родительский дом, а другой, чужой… Зато Рая смотрела на нее по-матерински ласково и, как прежде, называла Шурочкой, сестреночкой.

Наговорившись за столом, вышла гостья на крыльцо и смотрела как на чудо: Павлова гора величественно возвышалась над Тесью, закрывая полнеба, и речка Правая ее огибала, в густой черемухе прячась.

Как странно, как дивно это — она, Шура, здесь, в своем исходном месте, где родилась. Здесь исток ее жизнетечения; она сделала широкий жизненный круг на земле, столько всего видела, столько пережила и вот вернулась сюда… и стоит в удивлении и растерянности. Выбилась на свет родничком, пуская пузырьки, побежала весело и беззаботно ручьем, речкой — к морю, разлилась широко, пригрело солнышко — превратилась в пар, в туман, в облако и понесло ее; а теперь пролилась дождевой каплей на родную землю, где некогда впервые ступала ножками, — и замерла вот в удивлении.

А чему же, собственно, она, Шура, дивится? Что же тут странного и из ряда вон выходящего? Приехала, как приезжают многие. И уедет так же, как все. А радость, вот она, в груди, — рвется, трепыхается птицей… И глаза узнают, и сердце узнает… и как трудно в эти минуты владеть собой, свести воедино мысли и чувства, чтобы осознать с должной остротой место и время своего теперешнего пребывания!

Постой-ка, а кто эта женщина, что прошла мимо? Она поздоровалась и улыбнулась… Такое знакомое лицо! Кто же это? Маруся Шинкарева? Или нет? Или это мать Вовки Зайцева? Не ошибиться бы…

«Надо же, не узнаю… Забыла. А думала, что всех хорошо помню…»