Полоса отчуждения

— Я люблю, когда она плачет, — повторил Дмитрий Васильевич. — Это случается с ней очень редко, но я знаю, когда слабеют в ней душевный связи. Это бывает, когда она слушает хороший хор… Ну, например, Московский камерный или Северный русский народный — она их особенно любит… или когда вдруг увидит, как выходят из загса жених и невеста… когда по телевизору покажут забытую деревеньку… когда речь у нас с нею заходит о родине, она вспомнит что-нибудь свое, а я свое, у нас завяжется воодушевленный разговор, и вот тут вдруг слезы… Тогда душа моя отзывается как на самое сокровенное, и это сокровенное — в ней.

— Красиво говоришь, — отозвался Радов.

— У меня душа разымается на части в эту минуту, Ваня. И это нас объединяет.

— Ну а еще? — спросил Радов, подумав.

— Великое достоинство моей жены в том, что одно ее присутствие создает мне атмосферу душевного комфорта. Когда она рядом, мир окружающий гармоничен, все спокойно, я могу работать. Поэтому я просто не терплю, если она куда-то исчезает. В магазин, например. Когда я слышу, что она одевается в прихожей, чтобы выйти, у меня тотчас заноет-заноет в душе, я вскакиваю, иду спросить: ты куда? и скоро ли вернешься? Она сердится: куда еще, если не в магазин! И пока ее нет, я все прислушиваюсь, не хрустнет ли ключ в замке, не стукнет ли дверь. Наступает состояние тревоги, оно нарастает чем далее, тем более, и я начинаю метаться как зверь в клетке. Какая тут любовь, Ваня! Сплошной кошмар.

— Как же ты ее отпустил теперь? — не без иронии спросил Радов после паузы.

— Решил попробовать: выживу или нет. Эксперимент на выживание.

— Ну-ну…

Он размышлял, примеряя рассказанное Всеславиным к чему-то своему.

— Ладно, с тобой мне все ясно. А Шура? У нее никогда не возникало желания вырваться из супружеской да семейной неволи?

— Откуда мне это знать!

— Могла бы тебе признаться однажды.

— Если верить ее словам, она как раз теперь уехала насовсем. Заявила, что это давняя ее мечта: вернуться в свою деревню. Как ты думаешь, насколько серьезно такое намерение?

— Но она именно так сказала, как ты говоришь?

— Ну да. Устала, дескать, со мною, хочет пожить другой жизнью, без меня. Если, мол, приживусь там, — останусь насовсем.

— Она тебя бросила, Димитрий! Поздравляю! Наконец-то справедливость восторжествовала ты становишься героем бракоразводного процесса.

Радов развеселился. Ну, слава богу, а то ведь явился такой сокрушенный, что впору пожалеть.

— Ну и что ты намерен предпринять, Димитрий? Одиночества ты не переносишь…

— Она сказала: свято место не будет пусто. Обязательно найдется какая-нибудь дура, которая заменит ее. Значит, надо действовать в этом направлении.

Они засмеялись оба. Веселый получался разговор.

21

Каждый год по весне, когда снег еще не сошел, мачеха сажала на яйца трех гусынь. Они сидели в плетеных корзинах под кроватями, сидели терпеливо, настороженно, затаясь, однако чуть что — поднимали крик. Чаще всего полошил их гусак, гулявший в одиночестве на улице; истомившись по общению с подругами, в приступе тоски он принимался бегать вокруг дома как шальной и звать их на улицу. Вот тут гусыни тоже начинали кричать, громко, оглушительно, вперекличку друг с другом и с гусаком — не уймешь. Они тоже соскучились по гусаку, по двору, по задворному лугу, но — от теплых яиц не уйдешь. Терпеливо сидели они и ночь, и утро, и день…

Но вдруг завозится гусыня, слышно, как шуршат и стукаются яйца друг о друга, — это значит, собирается будущая мамаша на улицу, размяться да подкормиться и перед тем заботливо укутывает яйца, обкладывая их пухом и пером да соломкой, чтоб те не остыли за время ее отсутствия.

Вот тут хозяйке надо не прозевать и непременно вовремя выпустить гусыню на улицу: пусть идет гулять, она дело знает, про свои обязанности помнит.

Как ни заботлива гусыня, еще заботливей должна быть хозяйка: опустевшее гнездо мачеха покрывала тряпками да сверху еще и подушкой, той самой, что у Шуры в изголовье, потому подушка всегда пахла гусиным гнездом.

Где-то в начале мая, когда проклевывалась первая травка, проклевывались и первые гусята. Наседки в эту пору становились беспокойными, то и дело заглядывали под себя, переворачивали клювами яйца — тут за ними тоже следи: не затоптали бы первого проклюнувшегося гусенка.

Гусят, по мере их появления на свет мачеха пересаживала в решето, покрывала марлечкой (этот лоскут марли перед тем долго служил для процеживания молока, пока не изветшал вовсе), ставила на печь; гусыни между тем досиживали запаздывающих.

Когда гусята на печи обсыхали и становились пушистыми да начинали бойко попискивать, их выпускали на пол; мачеха крошила им вареное гусиное яйцо, сыпала щепотку пшенки, посылала падчерицу за травкой. Шура бежала за скотные дворы, находила там на пригорках первую зеленую травку, щипала и быстро возвращалась — любопытно посмотреть, как гусята будут ее клевать.

Так и жили гусята несколько дней, кочуя с печи на пол и обратно, однако все дольше и уверенней разгуливая по полу.