Полоса отчуждения

Веселенькое то было время — апрель, начало мая! В избе тесно и разноголосо: на полу гусята пищали, под кроватями гусыни вскрикивали громко; в одном углу отгорожен кованым сундуком басовито мычащий теленок, в другом — загородка для поросят, если те не при свиноматке, а поросята тоже народец веселый, молчать не любили; кошка мяукала — просила молока. В феврале или марте случалось, что и кур держали в избе — это если на дворе сильные морозы, а куры в это время начинали нестись; так чтоб не испортить несушек, и их вкупе с петухом приносили в избу. Тут же вся семья и спала, и обедала, дети играли в свои игры, включая в них по принципу полного равноправия и юных представителей скотного двора; воздух густ от всяческих запахов; мачеха двигала в печи чугунами, ухватами гремела, щепала лучину, стучала сечкой в корыте, при этом ругала и правого и виноватого.

А в доме тесно не только из-за живности: подоконники заставлены ящиками с помидорной рассадой, луковицами в стаканах или склянках, а перед маем мачеха расставляла везде, где только могла, блюдца и тарелки с семенами в мокрых тряпочках для проращивания; ящики с рассадой капусты да брюквы; отец делал над кроватями временные широкие полки, на эти полки клали проращивать семенную картошку…

Наконец наступал день, когда мачеха всех гусят, а их бывало более трех десятков, несла в решете за базы — там тихо, скот уже угнали на дальние выпасы в летние лагеря; гусыни тянулись вслед громкому, родному для них хоровому писку и грозно, разгневанно переговаривались.

За базами на лужку, прогретом солнцем, младое племя выпускали под неусыпное наблюдение трех гусынь-матерей; сюда приходил и папа-гусак, глубоко удовлетворенный, переполненный, надо полагать, отцовскими чувствами. Взрослые щипали первые зеленые листочки, маленькие начинали тотчас подражать.

С этого дня и приступала к своим обязанностям Шурочка — должность гусиного сторожа была ее уделом с пятилетнего возраста до тех пор, пока не получила повышения по службе — это когда доверили ей другое, более ответственное дело: пасти стадо стельных коров. Но это случилось потом, когда Шуре исполнилось лет четырнадцать-пятнадцать, а пока что вот они, гусята, — ангельские создания, ироды проклятые, утеснители девчоночьей жизни.

Первое: налей, девка, водицы для питья, лучше всего в тяжелую чугунную сковородку — это чтоб не кувыркалась посудина. На лужку сухо, лужиц нету, а гуси — народец водолюбивый, и попить и пошлепать босиком по воде — для них первое удовольствие.

Гусята окружали сковородку и пили, смешно поднимая клювы вверх и вставая при этом на пяточки. Иной так усердно задирает головку, что опрокинется на спину и без Шуриной помощи встать уже не может, только дрыгает лапками. Вот бедолага!

Второе: гляди, чтоб заботливый папа-гусак не наступил на гусенка, а если уж такое произошло, немедленно сгони его, недотепу; малыша надо взять в руки, подуть ему в клювик — но это если положение серьезное; чаще же всего кувыртушечку-гусенка, слегка придавленного добросердечным отцом или запутавшегося в траве-мураве, надо просто поставить на ноги, и он оклемается.

Третье: гуси, тайно сговорившись меж собой, непременно и разом вдруг направятся к речке; мало им, конечно, водицы в сковородке, хочется поплавать, понырять, порыться в тине, в жидкой грязи, похлопать крыльями, чтоб брызги фонтаном, — это предел мечтаний каждого уважающего себя гуся. А иначе какой он гусь! И вот тут не прозевай, девка: за взрослыми потянутся маленькие, а река — не пруд, унесет гусят течением, не соберешь.

Раз завернет Шурочка гусиное стадо, два завернет, но гуси упрямы, заворачивай их и в десятый, и в пятнадцатый раз. Гусак разозлится, растопырит крылья, вытянет шею, устрашающе шипя, пойдет на пастушку в наступление — дело нешуточное, и тут уж успей запастись хворостиной.

Четвертое: вон над деревней, над Павловой горой, широкими кругами ходит коршун, высматривает, выжидает, когда та девчонка в драном и застиранном платьице неопределенного цвета отлучится от своего стада — тогда он выхватит жирненького гусенка себе на обед, выхватит из-под носа у гусака с гусынями, не успеют те и ахнуть.

Если стадо стерегли сестры постарше — Любка или Ольга, — те отвлекались на баловство, при них и коршун мог поживиться, и кот, и ничейная собака по имени Тарзан. Зато Любке да Ольге и попадало чаще. Шурочка же бдительная была, а все потому, что любила петь.

Сидела ли на пригорке, гуляла ли по бережку — пела. Целыми днями пела не зная устали!