Полоса отчуждения

Катерина глубоко вздохнула, опустилась на колени, перекрестилась истово и поклонилась старинным обычаем на восход, припала лбом к земле.

Солнце скрылось, и тотчас стало попрохладней. Притомившаяся сытая ребятня стала укладываться в шалаше на ночлег. Катерина — под телегой, а мужик долго ходил у реки, по-человечьи говорливой; он сметливо примерялся, где ее можно потом запрудить да куда поставить вентеря, которые он сплетет из ивовых прутьев.

Наутро чуть свет он уже поднимался на самую высокую гору из всех ближних, и солнце он встретил там…

24

Впрочем, напрасно сбивалась Шура в своей фантазии на лирический лад: мужику вряд ли было до того, что ходить встречать восходы. У него баба на сносях, корова хрома, кобыла хила, младший сынишка обметан золотушной коростой, а старший намедни глаз наколол, то ли теперь будет видеть, то ли останется кривой… А у телеги колесо обвязано веревкой — лопнул обод, ладно хоть доехал, да на ней уж нынче ничего не привезешь; кадка вовсе рассохлась, обручи слетели — надо заново ладить; пока ждали перевоза через Енисей в Новоселове — борону пришлось обменять на меру гороха — теперь ни бороны, ни гороха… И еще тысячи забот без одной.

Некогда мужику любоваться далями, время не ждет!

На другой же день возле реки кое-как общими усилиями расчистили новоселы невеликую площадь, вскопали и поспешили с посадкой картошки. Скорей, скорей! Хлеба им нынешним летом не сеять — поздно, так хоть бы картошка уродилась! Картошка — это спасение для всей семьи, лишь бы она поскорее взошла, лишь бы покустистей удалась. И две гряды широкие сляпала проворная баба, посеяла огурцы, потом грядку моркови да луку и свеклу тоже в грядках — побольше, побольше.

Все трудились на огороде и сам хозяин, и двое сынишек, и сама хозяйка, охающая, тяжелая. Едва успела посадить огород — на седьмой день по приезде родила.

Катерина родила без крика, без стонов, просто залегла под телегой, никому не велела к себе подходить, замолчала надолго, а потом раздался вдруг басовитый, захлебывающийся плач новорожденного — даже суслики в отдалении переглянулись, а оба мальчишки, золотушный и кривой, потупились.

А мужик только глянул мельком на маленького сына и тотчас, сунув топор за пояс, отправился по делам: он думал о главном — о жилье. Не век же в шалаше вековать! Вот нанесет тучу, да хлынет ливень, да ну как с градом, да с суровым ветерком — недолго просидишь под крышей из ольховых веток.

С чего он начал? Думается Шуре, вряд ли Павел в первое же лето взялся строить себе дом: нет, не под силу. Скорее всего он поступил так, как потом поступали многие: отрыл себе в крутой и глинистой горе глубокую пещеру, как сурок нору, укрепил стены ее березовыми стояками плотно один к другому, утеплил мхом; сделал накат в три ряда и закрыл сверху толстым слоем глины, чтоб осенние дожди не пробивали земляную крышу; здесь же бок о бок отрыл стойла для лошади и коровы или иной живности, если она у него была, — скотина должна быть в надежном месте и от волков, и от воров, да и теплее вместе-то. А сделав все это, стал он выкладывать посреди землянки печь из красного камня, какого в здешних местах избыток — и скалы, и яры.

Катерина, едва оправившись, таскала камни, носила березовые бревна из рощи, пилила и колола наравне с мужиком, ребятишки волокли охапками ивовые прутья — оплетать стены, делать загородки и изгороди.

Павел был хозяином рассудительным, дальновидным, сметливым; он заглядывал в завтрашний день, и именно завтрашний день его заботил, а сегодня-то живы, здоровы, сыты. Чего же еще! Только кверху брюхом не лежи! Некогда, брат.

Не ходя далеко, накосил и наставил он для лошадки своей и коровы сенных стогов с избытком — это радовало безмерно мужика, никогда не знавшего таких обильных покосов.

Слава богу, новорожденный младенец помер, развязал руки. Баба теперь таскала ведрами ягоды из ближних логов — земляники там видимо-невидимо, а выросла не пахана, не сеяна — одним только божьим соизволеньем. Ягоды те Катерина сушила: не одну землянику, но и черемуху, и боярку, и лесную смородину, и малину… А уж сколько груздей высыпало к осени в березняках! Сколько белянок! Забредет баба в лесок, а они стаями. Корзину наберет мигом, а потом хоть рубаху с себя снимай да в нее ломай грибы — не оставлять же!

Срок пришел — картошка уродилась, какой никогда и не видывал Павел: два куста — ведро, один боровок — мешок. А свекла сама себя шире; лопнешь с натуги, дергая ее из земли. Луку навязали гроздьями, грибов насолили кадку привезенную и еще одну, кое-как сделанную. Ягода сушеная — в прутяных корзинах, картошку засыпали в яму, свеклу, репу…

Перед сентябрем Павел выжег плаху ковыля, взодрал целину — и на этом немного успокоился: большое дело начато, и начато вовремя.

Тут и зима грянула: в конце октября мороз таков, что не даст пройти шагом, велит бегом. Еще снегу нет, а земля промерзла до глуби. А потом уж и снегом занесло.