Полоса отчуждения

— Бывало, я на базы — и ты за мной: «Сестреночка, не бросай меня!» Я на полдни коров доить — «Нянечка, и я с тобой!» Я не беру — ты с ревом: прям остервенелая девка была. Хочешь не хочешь, а бери ее.

Шура слушала Раю со слезами на глазах: надо же! Что-то, верно, брезжит в памяти.

— Вот так мы и жили, когда отец вернулся с войны. Пришел — жены нет, дети в детдоме… Я говорю: Шурка, вот наш папа… А ты этак скосоротишься: «Это не папа, а чужой дяденька!» Или молчком отойдешь, отвернешься. И сама не хотела признавать, и мне не велела его папой называть. Еще и передразнивает, бывало: «Чужого дяденьку зовешь: папа! папа!» И такую морду состроит! Дикая была! Потом уж мало-помалу… Однако скоро мачеху привел нам отец и девчонок из детдома забрал. Стали жить все вместе…

Из этой поры запомнилось: отец спускает ее в погреб на веревке. Лестница погнила, погреб глубокий, сам он не может спуститься… Что-нибудь достать надо было — картошки накласть ведро или еще чего. А ей страшно, она верещит, упирается: «Ой, ой, боюся!» Мачеха вступалась: «Что ты ее! Испугаешь, заикаться будет!»

Шурочка же, почуяв в мачехе заступницу, тотчас пошла в наступление — с отвоеванной позиции на завоевание новой: потребовала спрятать замок, которым ее запирали в доме. Ей все удалось: и в погреб потом не спускали, и в доме больше не запирали — росла на вольном выпасе, если, конечно, не было в ее ведении проклятых гусей.

27

Ей хорошо было сидеть тут меж березок и думать, и вспоминать… И еще сидела бы, и вспоминала бы, да налетели откуда-то комары, и число их множилось с каждой минутой. Ветер, что ли, переменился или просто наступил комариный час?

Они были явно покрупнее тех, что водятся у Мити в деревне, и этак хладнокровнее, расчетливее: комарики-сибирячки без особых предисловий, без деликатного пенья, сноровисто и дерзко исполняли свое непохвальное дело, и вот уже отбиться от них не стало возможности.

Шура поднялась, еще раз окинула взглядом Тесь и снова полезла в гору, обмахивая пот с лица и уже не ахая в сожалении и сочувствии, если соскальзывающая нога подминала венерин башмачок, а то и целый куст жарков.

А выбралась на чистинку, на ветерок, который сдул проклятых комаров, опять оглянулась — и опять остановилась.

С Павловой горы далеко видно!

На долину, уходящую на восток, наступали с одной и с другой стороны горы, вроде той, на которой она стояла, и теснили ее, эту долину. Словно пахарь-великан, кому Павлова гора приходилась не выше колен, провел богатырским распашным плугом борозду, да неровно провел, не выдержал прямой линии: камениста земля, тут и там проступают из недр земных ржаво-красные гранитоиды и черные каменные пласты. Он тут много начудил окрест, тот пахарь, чертя плугом вдоль и поперек. Вон обнажил и белый склон Аспагашского асбестового месторождения — одно время, отдаленное от сегодняшнего дня тремя десятилетиями, там вели даже промышленную добычу асбеста, но отступились до лучших времен.

Вчера Шура ходила к Аспагашской горе и за полчаса нашла там прекрасные куски шелковистого асбеста, стиснутого светло-зелеными полупрозрачными офиокальцитами; нашла и куски черного и темно-серого тонкослоистого доломита и доломитового мрамора, опять-таки с жилками офиокальцита… Это для их с Митей домашней коллекции, он будет рад; но еще больше радости будет потом ей: не откуда-нибудь камушки — с родины!

Ее не отпускала уверенность, что в детстве ей приходилось играть в речке агатами, опалами, сердоликами… В этом она уверяла Митю, да так горячо, что он не знал, то ли верить, то ли не верить… Можно бы и скептически отнестись к ее уверениям, но Шура напоминала, что здесь отроги Саян, а это горы старые — где, как не здесь, быть драгоценным минералам!

В Правой речке да и в Мохнатинской находили золото, а не так уж далеко отсюда, на той стороне Енисея, ведут его промышленную добычу. Сестра Таня, что живет на станции Шира, показывала ей некогда кусок кварца с крупинками самородного золота…

Где золото, там и серебро, а где горный лен, там почему не быть опалам да сердоликам?

Митя, Митя. Почему бы тебе не приехать сюда? Ты написал бы вид с Павловой горы: лога, жарки, хариусы… Раю с сыновьями и ее, Шурочку, в возрасте пяти лет и пятнадцати… и чтоб Красноярское море было, и Саяны, и Москва за Уралом…

Шура встрепенулась — солнце сияло по-прежнему, ветерок веял — ей осталось подняться совсем немного.

Идти было уже легко. Выше гора как бы оголялась и постепенно округлялась, скат ее становился положе, пока совершенно не выровнялся…

Вершина!

Шура остановилась — перед нею открылся вид, который она совершенно забыла: по другую сторону Павловой горы не было такого же крутого ската, потому что не было еще одной речки, а тянулись по возвышенности довольно ровные поля, — это место, вспомнила Шура, называли Полатями. На Полатях земли не совхозные — раньше принадлежали они колхозу, это значит: Большой Теси.