Полоса отчуждения

Тут и там из толщи горы выступали черные камни Геологи, что однажды останавливались неподалеку от Теси, говорили, что это серебряная руда… Там серебро, в Павловой горе! Певучий металл. Потому и поется возле нее так!

Лестно думать, что стоишь на серебряной глыбе метров триста высотой и в несколько километров длиной, запросто попирая ее ногами. Как говорится, мелочь, а приятно.

Шура встала на один из камней, обернулась лицом к своей Теси, распахнула глаза, словно хотела вобрать в себя великое пространство.

Горы, горы, а за ними еще. Южные склоны их по преимуществу выжжены солнцем, северные покрыты лесом, — горы теснят одна другую, не поднимаясь, однако, до облаков. Для Мити, выросшего на среднерусской равнине, это были бы настоящие горы, и он взирал бы на них с уважением, хотя конечно же житель Кавказа или Памира только усмехнулся бы и счел название «горы» явно преувеличением — так сказать, романтизацией чувств.

Ни единой деревни не было видно отсюда окрест, если не считать Теси у подножия Павловой горы. Так было всегда.

Пароходные гудки долетали сюда с запада: там Енисей. Оттуда, из Большой Теси и Анаша, наезжали новые люди. Оттуда приносили почту, привозили товары в магазин, новые киноленты — да всё! А вот с этой стороны, с восхода, в Тесь никто никогда не приезжал, никаких вестей не приходило — туда ездили только на покосы. Шура и теперь не могла отделаться от убеждения: край земли там, не иначе. Хотя теперь-то она знала: за горами, из-за которых встает солнце, — железная дорога Абакан — Тайшет, там далее течет река Бирюса, а уж дальше, верно, и будет край земли.

Шура села на камне, на котором конечно же сиживала, бывало, расправила подол платья, словно на гулянье пришла; села так, чтоб перед нею была Тесь…

Полсотни домишек, выстроенные в две улицы у подножия горы, уменьшены расстоянием до размеров спичечного коробка; между ними сновали муравьи на велосипедах и без них, катила таратаечка-автомашина, похожая на муху, а на околице тянул за собой шлейф пыли трактор величиной с букашку. Возле Раиного дома стояла маленькая фигурка в платке и, должно быть, глядела на нее из-под руки. Шуре показалось, что Рая машет ей призывно: спускайся, мол. Ну уж нет, не так скоро.

Неподалеку от Раи будто махонькая наседочка вывела махоньких цыплят — это семья одного из тех, кому в пору Шуриной юности было года три-четыре, не более. В первый раз Шура увидела эту милую молодушку — подумала, что деревенский детский садик вывели на прогулку и потому воспитательница такая нарядная.

— Нет, это все мои, — сказала молодая женщина, ничуть не смущенная тем, что ее ребятишек приняли за детский сад. Мудрено ли — их у нее то ли шесть, то ли семь, и все — от двух до восьми лет.

Вон полевой дорогой катит кто-то на мотоцикле. С горы не видать, но по тому, что за ним отчаянно бегут сопровождающие его собаки, можно догадаться — это Петя Терских, киномеханик и охотник. Между прочим, несколько лет назад был признан лучшим в Красноярском крае! Вот так: самый лучший киномеханик живет не где-нибудь, а в Малой Теси.

Клуб — как раз напротив Раиного дома, и Петя Терских вчера настойчиво агитировал всех идти в кино.

— Вот хожу от дома к дому, приглашаю персонально. Орригинальный будет фильм! Там, понимаете, дело не в сюжете… есть кое-какие тонкости, чисто кинематографические. Я этот фильм видел раз восемь и еще готов смотреть. Актеры какие!.. Приходите.

Пожаловался Шуре:

— Прекрасные фильмы привожу, оригинальные! И — не идут. Хоть плачь. Сидят дома у телевизоров!

Такие вот у него огорчения.

Люди живут на этом месте, не страдая от разлуки с ним и не подозревая, как они счастливы. Или знают, потому и не уезжают никуда?

Как жаль, что Мити сейчас нет здесь! Написал бы Раин портрет, Петю Терских на мотоцикле, молодушку с выводком…

Кажется, и радость Шуры оттого не полна, что сидела в одиночестве, без него, на вершине Павловой горы.

28

Ветерок веял, солнышко светило, под горой девчоночий голос пел… странно знакомый… А совсем неподалеку поднималась по склону молодая женщина в синем костюмчике, вела за руку трехлетнего карапуза, круглоголовенького и чрезвычайно кривоногого.

Молодая мамаша неуверенно, этак узнавающе, поглядывала на сидевшую Шуру, говоря сыну:

— Иди-иди, мой мальчик… Я устала нести тебя на руках: ты уже большой.

Карапуз старательно пыхтел и хмурился; его юной маме было явно не под силу нести в гору такого крепкого мужичка, и он, надо полагать, понимал это.

— Вот молодец! И какой же ты у меня молодец… Жалко, папа не видит… Ну, ничего, я ему расскажу, как ты сам поднялся на гору.

Так знакома была Шуре неумелая прическа молоденькой мамы, и ее костюмчик с досадной дырочкой на рукаве (невелика дырочка, с булавочную головку — выводила чернильное пятно да и прожгла — и вот на ж тебе: на самом видном месте!), и эти туфли с пуговичкой сбоку… Ах, как исхудала мамаша, — в девушках-то была толстушка! Не работа сушит, а забота. А мало ли забот у женщины двадцати с небольшим лет, когда ребенок на руках и муж-студент, а денег нет и жить негде — снимается частная комната…