Полоса отчуждения

Вроде бы запасы немалые сделали, а зиму, однако, бедовали и от холода, и от голода: картошка померзла, соленые огурцы да грибы задохлись, вяленая рыба протухла, сушеная ягода погнила. Дров понадобилось столько, что заготовленные летом кончились в январе — вторую половину зимы топились сырой березой.

Зато когда наступила весна, работящий мужик Павел посеял столько, сколько хватило сил. В это лето он был настоящий хозяин на земле, ему данной, и не мог нарадоваться, видя, как дружно взошли яровые, как сыта справная лошадь, которую зимой чуть было не загрызли волки, раскопавшие глиняную крышу, и что прутяные верши и вентеря его всегда с рыбой — хариусом. Он знал теперь, какая ягода в округе растет, где лучшие прутья для корзины, береза на дрова, береста на лапти; он научился ставить силки на глухаря и куропатку, на журавля и тетерку; к нему в капкан забежал однажды соболь, а ребятишки принесли с ручья дивных цветных камушков, которым он не мог найти применения, но подумал, что их неплохо бы показать знакомому человеку: уж больно хороши!

Баба его с ребятишками отхватила себе такой огород, что работали все не разгибая спины…

Хозяин накосил стога сена, выбирая самые тучные покосы. Он валил на дрова только прямую березу, на выбор — чтоб дрова колоть сподручней, ставил плетни, утеплял землянки мхом, дерновиной, плитняком.

А уж в хлеву повизгивал поросенок, уж рядом с лошадкой взбрыкивал жеребенок. А осенью, когда мужик собрал урожай да отвез добрую половину в город, называемый Новоселовом, — он вернулся оттуда с обновами.

Закряжистел мужик, раздобрел, бороду отпустил лопатой, походка стала увалистой, хозяйской, голос зычный, взгляд дерзкий.

Ан тут новых поселенцев бог послал! Ну что ж, соседи не помешают.

«Селитесь, добрые люди, места хватит всем. У меня вон парень подрастает, у тебя, сосед, девке десять лет; не успеешь оглянуться — уж женить да замуж выдавать их пора…»

А год спустя:

«Давай, сосед, поставим себе по дому! По́лно в землянках жить. Строевого лесу здесь нет, так моя кобылка да твой меринок — привезем таких ли кряжей! Ведь и ехать-то недалеко: вот если по Правой речке да забирать вверх и вверх, то там, за березовым мелколесьем, пойдет сосняк… Не только дом, но и сараи нужны, и амбары, и бани… А там возьмемся за новое дело: реку запрудим плотиной, поставим мельницу, поедут к нам издалека зерно молоть…

А что это, глянь-ка, сосед, виднеется вдали? Кто это едет от той меловой горы, откуда бабы приносят горный лен и прядут из него рукавицы, что в огне не горят… Две лошадки… Не поселенцы ли снова? Так не поставить ли затеей на буграх, не обозначить ли нам свои владения? От энтой теси до энтой — мое, от той до энтих — твое, а для тех, которые едут, будет свое… Поставим свои теси, на тесях обозначим свои имена…

Так родилась деревня Малая Тесь, а неподалеку на берегу Енисея — Большая Тесь. А там и Жигалка, Черемушки, Березовка, Хмелевка, Тальцы… Кто их начинал?

Может быть, и не так все начиналось, а как-то иначе — откуда знать-то Шуре, ее ж тогда не было!

26

Как раз у того места, где Правая речка сливалась с Мохнатинской, некогда стояли скотные дворы, то есть, по-здешнему говоря, базы: коровники, телятники, свинарник. Сложены они кое-как из подручных материалов — глина да красный камень-плитняк — потому и простояли недолго, ныне вместо них уже другие. Вот рядом с теми старыми базами, что окружены были кучами навоза, и располагались жилые дома; самый ближний к ним — дом гуртоправа Анисима Осипова.

Об отце часто вспоминала она… и, признаться, с обидой. Вроде добрый был человек, мягкий — но приласкать хотя бы ее, самую младшенькую, поговорить с нею, поиграть… нет, такое ему было несвойственно. Молчаливый, терпеливо сносящий и насмешки соседей и детское озорство, а для нее, Шуры, словно бы чужой: встретит, бывало, без радости, проводит без печали… Не ругал, не бил, но… уж лучше бы ругал!

Уехала из дому — пятнадцати лет! — в большой город… всяко могло бы случиться с нею — глупа ведь была! А он не интересовался даже: как, мол, там дочка, что и почему. Не приехал разу в город проведать ее и копейки не прислал, разве что письмо напишет, в котором перечислит, что выросло в огороде да какую скотину пустили они с мачехой «в зиму».

«Ах, в Аспагаше училась — тоже нечего хорошего вспомнить!» — вздохнула Шура и оглянулась и долго смотрела в сторону белой Аспагашской горы.

В интернате там жила — всем тесевским девчонкам и мальчишкам родители шлют, бывало, с хлебовозкой продуктов: и сала, и круги молока мороженого, и лепешек, и блинов сдобных, теплых еще, и творогу, и сметаны, а то и кусок вареной говядины, и пельмени домашние, а ей, Шуре, — ничего. Прибежит она к хлебопекарне вместе со всеми, посмотрит, как ребятня разбирает свои мешочки со снедью, гостинцами, и уйдет ни с чем. И хлебовозка-то ездила каждый день мимо крыльца родного — что бы стоило мачехе положить в телегу или в сани десяток яиц или кулечек с оладьями да бутылку молока налить!.. Ну ладно, мачеха. А отец куда глядел? Неужели у него никогда не болело о ней сердце?