Полоса отчуждения

Ничего там не случилось плохого, но все равно пора в обратный путь: Митя небось ждет не дождется. Даже странно, что не звонил и вчера, и позавчера…

Уже спускаясь, она придержала шаг, опять окинула взглядом знакомую даль и близь — и опять размышление овладело ею. А о чем можно поразмышлять, когда перед перед тобой такой вид с Павловой горы? Конечно, о вечном.

Митя говорил не раз, что мир конечен, то есть весь наш видимый мир рано или поздно исчезнет, что он обречен; обречен согласно неумолимому закону, постигнуть который, может быть, и не суждено человеку. И великие архитектурные сооружения, и достижения инженерной мысли в виде машин и прочего, и книги мудрецов — все, все уничтожится. Можно предположить, что все это превратится однажды в один безликий кусок материи неимоверной, немыслимой плотности; так сожмется видимый мир, что будет весь — и звери, и планеты, и солнечный свет, и космическая пыль — весь! — величиной с Павлову гору. И перед этим концом равны и она, обыкновенная женщина, и те, кому уже стоят памятники на площадях городов, и даже эта гора, названная неведомо когда в честь какого-то Павла.

Ее поразило — уже не в первый раз! — охватившее вдруг ощущение необъятности ушедшего времени… В самолете летела — читала случайно подвернувшуюся под руку книгу о древних монетах; не сами монеты заинтересовали ее, не события, которым они причиною или следствием, — изумило бесчислие исчезнувших племен и народов и пропасть неведомо для чего совершенных дел, успевших так же бесследно исчезнуть.

Тщетность всей этой житейской суеты, подумалось ей, оскорбительна для человеческого сознания.

Были царства-государства — они рождались, достигали расцвета, умирали; люди в этих землях отличались добродетелями или безнравственностью (на наш сегодняшний взгляд, разумеется) — и то, и другое ныне вызывает такой же интерес, как, скажем, сонм дел и страстей внутри муравейника, и не более того. А сколько их прошло — женщин, мужчин, детей… У каждого был свой неповторимый голос, взгляд, улыбка, походка, жест… Каждый прожил свою жизнь неведомо как, неведомо зачем, удивляясь лишь странности и многообразию мира и не в силах осознать первопричину и цель, поражаясь несправедливости и высокой мудрости происходящего вокруг, ведать не ведая о тех, что придут после, спустя тысячелетия, изобретут самолет и будут летать на нем за считанные часы через огромные расстояния. И ушли они, не оставив даже своих теней, — разве что два-три лица правителей сохранили монеты. Затерялись в дебрях истории великие державы, как эта деревушечка Тесь среди гор и тайги.

«А разве судьба моей деревни менее важна, чем судьба государства? Разве история людей, в ней живших и живущих, менее насыщена событиями, чем история целых народов?»

Вот минуло четверть века… Двадцать пять лет не было здесь ее, Шуры! Сколько событий уложилось в этот отрезок времени — отрезок, подобный одному мгновению! Еще сколько-то мгновений — и…

«Митя, Митя, куда мы идем? Что будет с вами?..»

Митю сокрушает то, что, подобно этой речке, впадет его жизнетечение в великое обезличенное море и затеряется в нем, что уйдет он и не оставит следа, не оставит своего лица… И дело не в его собственном изображении — столь же болезненно исчезновение и жены, детей, друзей, соседей… всех современников! Ибо в них и его собственный лик.

А для нее, Шуры, самое же ужасное то, что деревушечка Малая Тесь уйдет не запечатлясь никак. Разве это справедливо? Есть же какие-то силы, чтобы превозмочь это! Или нет?.. Неужели нет?!

«Но ведь ты говорил, Митя, что память — единственный источник творчества, а только оно, творчество, дает ток жизни и делает ее бессмертной. Значит, есть все-таки дорога: от памяти — к творчеству, а творчество не затем ли, чтоб опровергать законы бытия?»

33

Усталая, с отрешенным видом вошла она в Раин дом — и даже не сразу осознала то, что увидела, то есть, можно сказать, не поверила собственным глазам: за столом мирно сидели и беседовали старшая сестра и… муж, Митя.

— А вот и она! — воскликнул он радостно. — Здравствуй, Александра! Мы тут разговорились… ждем тебя.

— Уж я несколько раз выходила, махала тебе рукой, — сказала Рая, — а ты сидишь там… Васильич собирался подняться к тебе на гору, да я отговорила, посиди, мол, сейчас спустится. Она уже не в первый раз, никак не насмотрится.

Казалось Шуре: вот-вот кинется в радости к мужу, обнимет его, скажет: «Митя! Как я рада, что ты приехал!»

Но не кинулась, зачем-то превозмогла себя, не сказала. Просто подошла и села рядом, улыбаясь.

— Вишь, и не соскучилась, — заметил муж, оглядываясь на Раю. — Нет бы обнять, расцеловать… У тебя, Александра, каменное сердце, и ты меня совершенно не любишь.

— Да она скучала здесь, скучала, — сказала Рая.

— А у меня, солнышко, без тебя всякая работа остановилась, — Митя будто оправдывался, что приехал. — Сначала что-то пытался делать, а потом ничего на ум не шло. Маялся-маялся, да и махнул сюда.

— Ты прихватил с собой этюдник? — спросила Шура тихонько.

— Ну а как же! Я с ним неразлучен.