Полоса отчуждения

Это означало, что поход у них займет не менее часа. Он проводил их к огородной калитке, постоял: мать и жена удалялись, оживленно беседуя.

— И попутного вам ветра, — негромко сказал он и не мешкая приступил к делу.

Вишенник был очень запущен. Стволы толщиной в две руки стояли густо, были корявы и лишь высоко вверху имели кудрявые веточки с листвой — там, должно быть, появлялись и ягоды, не во всякий год, конечно. «Как только она достает их! — подивился он. — С лесенки? Так ведь легко хвостонуться и ухайдакаться».

А от земли поднимались молодые побеги, которым не хватало света, они тянулись вверх изо всех сил и тоже были длинными и корявыми. У них засыхали боковые веточки — и в будущем, можно ожидать, опять же только самые вершинки и будут плодоносить. Среди этой чащи стояло несколько засохших вишен, и Леонид Васильевич сначала вырубил их. Потом, сосредоточенно поразмышляв, прикинув то и это, принялся за самую старую и толстую; срубить срубил, а повалить не сумел, долго возился с нею, едва выволок на чистинку.

Вишенник приобрел вид лесосеки — полуповаленные деревца лежали так и этак.

Он радовался, представляя, как расчистится эта заросль, как пойдут в рост молодые кусты, да как поставит он потом вот здесь, с краю, скамеечку, на которой можно будет посидеть, любуясь на яблони да сливы.

Старые деревья срубил не все, конечно, — многие оставил; ихний черед наступит будущей осенью или будущей весной. Зато они стояли теперь не мешая друг другу. А общий вид вишенника разительно изменился: как хорошо теперь смотрелись молодые деревца! Да они вот закудрявятся, раскинув боковые веточки…

Давно Леонид Васильевич не работал так вдохновенно, как в этот раз, и вот в самый разгар его трудов раздались вдруг возгласы.

— Ой! Ой! Да ой! — восклицала мать, приближаясь; восклицала так, словно пожаром объяло весь ее дом, и теперь уж не спасти его. — Да что наделал-то! Ты обалдел, что ли! Чево ты натворил! Али пьяной?!

Он несколько растерялся: слишком громким был крик.

Нина шла следом за свекровью, вид у нее был встревоженный.

— Ой! Да ой! — мать хлопала руками по бокам. — Да что у тебя руки-то чешутся! Что ты все рушишь да валишь! Ить сколько ягод на них прошлым летом было! С ума ты сдвинулся, парень!

Нина с соболезнованием поглядывала на мужа, сострадала. Она видела, что он растерян, и не знала, чем помочь, а потому, не в силах вынести этой сцены, ушла в дом.

— Мам, — примирительно заговорил Леонид Васильевич. — Ты посмотри, я вырубил старые, корявые, мертвые. Сушняк это.

— Какой же сушняк — вон на них листья. Али я не вижу!

Она оглядывалась на улицу и прибавляла в голосе, желая привлечь свидетелей к вопиющему безобразию, что натворил сын.

Таня Пикулева вышла на крыльцо — должно быть, как раз привлеченная ойканьем матери.

— Глянь-ка, Тань, что он наделал! Весь вишенник у меня повалил. Чего ему вздумалось! Мешал, что ли?

— Да не весь, не весь! — защищался обескураженный Леонид Васильевич.

— Они уж старые, теть Насть, — вступилась за него Таня. — Их и давно надо было вырубить. Молодые в рост пойдут.

Леонид Васильевич благодарно посмотрел на соседку.

— На них ягод было усыпано!.. — причитала мать.

— Мужики лучше нас знают, рубить или не рубить, — утешала ее соседка. — Я вот и не вмешиваюсь, что мой там рубит.

Мать все качала головой и охала.

— Уж больно он у тебя зачащорился, — сказала Таня с улыбкой. — Теперь молодняк веселее в рост пойдет… Ничего, теть Насть! Без ягод не останешься.

Заступничество Тани имело благоприятные последствия: мать немного утихомирилась, но у работника-сына топор уже валился из рук. Она же принялась разбирать завал срубленных вишен и таскать к сараю, при этом продолжая ругаться, хоть и не столь громко.

— И чего ему мой вишенник! Словно занятья другого нет. Вот озырь-то! Вот озырь-то!

Сын оскорбленно молчал.

Из этого похода по магазинам Нина принесла новенький радиоприемничек нарядного красного цвета и новенькие часы, уже не с гирями, а на батарейках. Собственноручно повесила их на стену, взамен старых, прислушиваясь к тому, что происходит на улице. Хмурилась.

Леонид Васильевич вошел в дом как раз в тот момент, когда она включила радио: голос диктора звучал чисто, громко, отчего в доме сразу стало повеселее.

— Ну как? Одобряешь? — спросила она, явно стараясь рассеять его мрачное настроение.

— Еще бы.

— Ох, Леня, обойчики надо сменить. Глаза мои на эти отказываются смотреть.

Нина небрежно закрутила шнур вокруг старого приемника, так же небрежно обошлась и с часами, направилась к двери. Муж остановил ее:

— Погоди, ты куда это понесла?

— Как куда? Выброшу!

Он взял у нее из рук старый приемник, пропыленный, с заржавленными винтами на задней стенке, повертел, взял под мышку; отобрал у нее и часы, и их повертел, задумчиво разглядывая.

— Что это ты? — заинтересовалась жена.

— Жалко… Давай на чердак положим, места много не займут, а?

— О господи! Ты истинный сын своей матери!

Она засмеялась и решительно отобрала у него приемник и часы.

— Вынеси это пока в сарай, — попросил он.

— Там и без того свалка.