Полоса отчуждения

— Бывало, Саша Линтварев станет рассказывать, как у тещи гостит. Утром, говорит, еще сладкие сны вижу, а она будит: вставай, мол, зятек! Глаза едва продерешь, а на столе-е-е — бог ты мой! И ватруха, и пироги, и блины с оладьями, и сочни, и лепешки сдобные… Горшок со сметаной, кринка с топленым молоком, варенья такие и сякие… Ем, говорит, ем, а теща поругивает: мало, мол, ешь… А меня такая вселенская зависть берет, когда он рассказывает! Везет же, думаю, людям!. Не заслужил я у судьбы такого… Чем провинился?!

— Да, бывают такие славные старушки-хлопотушки: проворные, румяные от кулинарного вдохновения…

Дошли, сбросили жерди у изгороди, смахнули трудовой пот с разгоряченных лиц.

— Полюбуйся, — сказал он.

Приставив лестницу к сараю, мать прилаживала на крышу ржавый лист жести, крепко стуча топором по краям его. Она была так увлечена этим занятием, что и не заметила их.

— Говорила я тебе: покрой ты ей крышу, — укорила Нина.

— Да не успел!

— Ну вот… Это уж она в укор нам…

Леонид Васильевич, рассердясь, крикнул:

— Мам! Будет тебе!

— А-а, пришли, — отозвалась она.

— Иди-ка лучше собирай на стол: поесть хочется!

— Неуж обедать пора? — Она стала спускаться по лестнице, оступилась, охнула, повалилась на вязанки хвороста. Ладно, хоть невысоко было да и хворосток выручил. Железный лист, загремев, упал следом.

— Тьфу-ты, чтоб те ро́зорвало! — ругнулась она, поднимаясь.

Отряхнула фартук, сказала в досаде, будто они виноваты в ее падении:

— Поди, буде, Нина, разогрей там чего… Картошечки пожарь, со вчера осталась.

Та, красноречиво посмотрела на мужа и, хмыкнув, ушла. Минуту спустя она выглянула с крыльца, сказала, оглядываясь на свекровь, занятую в огороде у грядок:

— Иди полюбуйся: она вывесила фотокарточку твоей первой жены. На почетное место!

— Опять?

— Ну!

Он вошел в дом: верно, фотокарточка Таи висит рядом с прочими, то есть с теми, кого почтили в этом доме, как самую близкую родню. Вот еще новость! Такое случалось и раньше: однажды заехал на денек, а портрет Таи на стене.

— Зачем ты, мам? — спросил он тогда, не поняв, что это означает.

— А пусть висит. Чужого места не занимает.

— А чье же она место занимает?

— Свое…

Он снял, спрятал в ящик комода, а сделал это из чувства протеста: ты, мол, ее выгнала, ну и нечего теперь.

— Пусть висит! — Мать достала фотокарточку, опять повесила на стену. — Она ить неплохая была, Тая-то… Безобидная такая. Знамо, сирота! Без матери выросла. Бывало, все «мама», «мама»… Ласковая. Не скажешь зря.

Он промолчал.

Потом фотокарточка исчезла и несколько лет не появлялась. Теперь, значит, опять вынырнула. Зачем? Зря мать ничего не делает.

— А это мне в назидание, — усмехнулась Нина. — Вот, мол, Таисия была хорошая сноха, потому и храню фотокарточку, а ты не больно хороша…

— Что за игры! — фыркнул Леонид Васильевич.

Он снял фотографию Тая, поискал глазами, куда бы ее спрятать, чтоб мать не нашла.

— Зачем ты! — запротестовала Нина. — Пусть висит!

Леонид Васильевич приставил стул, стал засовывать фотографию подальше на божницу, за иконы.

— Э! — сказал он вдруг. — Гляди-ка, что я тут обнаружил: сберкнижка…

— Положи сейчас же на место! — испугалась Нина. — Вдруг мать войдет, увидит, что подумает!

— Погоди.

Он, шкодливо улыбаясь, открыл, полистал:

— Та-ак… Ого! Две тысячи восемьсот шестьдесят три рубля семьдесят три копейки. Ни фига себе!

— Дверь вроде хлопнула, Леня.

Он прислушался, потом продолжал изучать.

— Та-ак… Вот снято было две с половиной тысячи. Это теоретик на автомобиль в долг взял. Еще не вернул; значит, в плюс — получается без малого пять с половиной тыщ! — Он присвистнул: — Ого! У нас с тобой столько нет. Целое состояние.

— Как тебе не стыдно!

Он положил сберкнижку на прежнее место, слез со стула. Нина отобрала у него фотокарточку Таи и повесила на стену.

Голос матери послышался на улице: она разговаривала с Лилей.

— Больше пяти тысяч! — покачал головой Леонид Васильевич. — Интересно, с какой целью она копит?

— Наследство хочет оставить.

— Кому?!

— Наверно, тебе, — сказала Нина с коротким смешком. — Или сестре твоей Валентине. Вернее, вам обоим.

— Да на черта мне нужно это наследство! — разозлился он. — Думаю, и Валентине с ее теоретиком тоже.

— Ну, ты на других-то не говори, только за себя.

— Да Вадим Никитич побольше нас с тобой зарабатывает. Ого! Неужели нам, удачливым мужикам, ему или мне, нужно это старушечье накопление, собранное по крохам, со слезами… Вот я ей скажу! Покупала бы себе, что надо. Так нет, обкрадывает саму себя. Зачем? Во имя чего?

— Для нее это-то и приятно.

— Ну, не понимаю. Возмутительно! В наше-то время вести такой скаредный образ жизни, экономить на хлебе, на ковшичке к рукомойнику…

— Мы многого не понимаем, — резонно возражала жена. — Она живет в другом мире, а там другая шкала ценностей.

— Ну так пора осознать, что все сменилось. Пора перестраиваться на новый лад.

— Вряд ли ей это по силам. Ведь не просто сказать себе: не делаю, мол, того или этого. Психологию перестраивать надо! Три четверти века человек прожил с одной психологией, а теперь вдруг разом все иначе — не-е-ет, это не просто.