Полоса отчуждения

— Ты так считаешь? Мда… Прилетела птица Грусть и села мне на сердце.

— Теперь, Леня, не о грусти речь.

— А о чем?

— Пала звезда Полынь и причинила неисчислимые беды…

— Перед лицом этой звезды тем более бессмысленны материальные-то накопления, особенно в таком жалком виде.

Обедать сели в глубоком молчании. Мать заподозрила было неладное, испытующе поглядела на них — сердятся! — но, задав два-три ничего не значащих вопроса, выслушала ответы и успокоилась: нет, все мирно.

Леонид Васильевич поглядывал на стену: Тае — восемнадцать лет… платье на ней с галстучком, на фотографии не видно — оно светло-коричневое, в крапинку. Волосы короткие и завитые «под барашка»; губки сжаты целомудренно, с выражением: я девочка скромная, ни с кем не целовалась и даже об этом не думаю. Ямочки на щеках почти незаметны — это потому, что серьезна, таковой она бывала редко, разве что в фотоателье. Вообще-то обычное состояние ее было таково, что губки всегда в улыбке, глазки бедовы, бровки готовы взлететь вверх.

Таечка… Интересно бы ее увидеть… поговорить с нею!

Мать встрепенулась: оказывается, пока они ходили в лес, рейсовый автобус где-то на шоссе свалился на полном ходу с насыпи и врезался в реку. То есть это случилось раньше, но весть о сем происшествии дошла, докатилась, как взрывная волна, досюда только теперь.

— И перевернулся, и утонул, одни колеса торчат, — удовлетворенно заключила мать.

— А пассажиры? — насторожился Леонид Васильевич.

— Дак что пассажиры-те, утопли все. Полный автобус.

— Говорят, половина вынырнула, — сказала Нина, — а другая половина еще там сидит.

— На-адо же! — изумилась мать. — Живые еще?

— Живые, — подтвердила невестка. — Выглядывают в окошки.

— На-адо же!

Супруги обменялись между тем очень серьезными взглядами.

Жаль, не было тут Севки и Славки, хороший получился бы разговор!

Шутки шутками, а у Леонида Васильевича с ума не шло только что сделанное открытие.

— Слушай, мам, я у тебя спросить хочу…

— Дак спрашивай.

— Скажи, пожалуйста, сколько у тебя в месяц уходит на пропитание? То есть сколько ты денег тратишь на продукты? Или ты счета не ведешь?

— А чего тут считать, счет-от невелик. Раньше я клала на месяц, Леня, одиннадцать рублей. Одно время, помню, хотелось, чтоб по рублю в неделю, а не вышло: четыре недельки прожила, вижу, не уложиться. А теперь побольше уходит: пятнадцать рублей, а то и восемнадцать.

— Пятнадцать рублей в месяц! — повторил он, закипая. — Но почему так мало! У тебя пенсия — тридцать четыре рубля, и Лиля за квартиру платит тридцать, итого больше шестидесяти. Ты извини, что я интересуюсь: выяснить хочу для себя. Дело в том, что мы тебе все время предлагали денег, как ни приедешь к нам, а ты отказывалась, говорила, что у тебя они есть, что тебе ничего не надо.

— Чтой-то я с вас-то буду брать! Чай, у вас своя нужда.

— Ну, и я думал, что ты укладываешься в эти шестьдесят. Но теперь вот оказывается, что ты на пятнадцать рублей…

— А то и на восемнадцать, — уточнила она.

— А остальные? Прячешь в чулок?

— Чтой-то в чулок-то? Мало ли… То штраховка, то за свет, за радио.

— Ну, я думаю, твоя «штраховка» в год составляет не больше десяти рублей, то есть рубль в месяц… ну, трешница за электричество, рубль за радио — итого пять.

— То за дрова…

— Машина дров — тридцать рублей. Ты ведь больше одной не покупаешь за год?

— Одну, да.

— Ну, если не считать доход от твоей огородной продукции — примерно сорок рублей в месяц, — то у тебя чистая прибыль. Так? Вот теперь объясни, зачем ты эти деньги бережешь? И кому? Почему не тратишь на себя? Не покупаешь сметану, кур, творогу и прочего из продуктов столько, сколько тебе надо? — Он постепенно разгорячался: — Какую цель ты преследуешь, питаясь одной картошкой на растительном масле?

— Проесть, Леня, все можно.

— Да слышал я это сто раз! Но надо же жить как следует — по-человечески! Ты должна о себе думать! Ведь тебе ни много ни мало, а семьдесят пять, значит, нужно качественное питание.

Он продолжал и дальше в том же духе, на что мать сказала раз, а потом повторила:

— А чтой-то я буду деньги-то хвоить.

— Я этого не понимаю, — Леонид Васильевич положил вилку на стол, крепко стукнув ею. — Я ей свое, она мне — свое. Не понимаю я этого!

— Леня, у тебя были такие благие намерения, когда мы шли из леса, — тихонько напомнила Нина.

— Извини, мам, — тотчас сбавил он тон. — Видишь ли, сейчас для нашей семьи — я имею в виду тебя, меня я Валентину — наступило совсем другое время. Мы, твои дети, живем обеспеченно, хорошо зарабатываем. Почему же ты никак не можешь понять и перестроиться? Уже нет смысла в той экономии, которую ты так любишь…

Пока говорил это, опять загорячился, и жена остановила его взглядом.

— Сегодня хорошо, — сказала мать, — а вот завтра тебя жареный петух в задницу-то клюнет — и прибежишь к матери.

То было одно из любимейших ее изречений, так сказать, основополагающее, что сын насмешливо называл «теорией грядущего черного дня».

— Вот зять-то надумал машину купить, у кого занять? Не у кого. У тебя попросил, ты отказал.

— А у меня как раз переезд, самому деньги нужны были.

— Вот я и выручила.