Полоса отчуждения

Не слушая ее более, совершенно сбитый с толку этими дурацкими вопросами и не имея возможности просто выйти, я перелез через две кровати и отправился вон из палаты.

12

К тому времени я уже обнаружил по соседству с нашей палатой нечто вроде вестибюля или зала, где вдоль стен стояли широкие клеенчатые диваны. На окнах там висели занавески, подобные марлевым, а подоконники были широки, как деревенские лавки; перед ними стояли на полу в кадках раскидистые фикусы, так что если спрятаться, никто тебя не заметит. Спать посреди дня я не был приучен, да и просто находиться весь день в палате было тошно, потому скрывался на время мертвого часа сюда, и мне это сходило с рук.

Самое же главное: тут, в диванном зале, стоял широкий вместительный шкаф с книгами. Он бывал обычно заперт, но, как выяснилось, два раза в неделю приходила строгая женщина в белом халате, отпирала его и в течение часа выдавала больным книги.

Я обрадовался своему открытию, как радуется мореплаватель, счастливо нашедший удобную гавань, где он отдохнет от штормов, починит паруса своего корабля и пополнит запасы провианта и питьевой воды. Правда, через зал этот то и дело проходили озабоченные медсестры, врачи, нянечки и прочие служащие больницы, скакали на костылях или ехали в колясках по своим делам калеки, но всем им не было до меня никакого дела. Я забирался на подоконник за самый раскидистый фикус и читал, читал… а отрываясь от книги, смотрел в окно… и все это удивительным образом побуждало меня к размышлениям. Я глядел на великий город, слушал его отдаленный шум, грезил… И мне было печально и хорошо.

В зале этом, кстати сказать, часто появлялась мать Ромки — худенькая робкая женщина, удивительно похожая на своего сына. Она была по-городскому белолица, глаза печальные, испуганные, а сама вся тонкая, хрупкая; руки — почти с такими же тонкими-тонкими пальцами, как у Варвары, но у той они были даже прозрачными. Ромкина мать одевалась очень по-городскому: в пальто с меховым воротником, на голове шапочка непривычного мне фасона, на ногах аккуратные ботиночки и в руках не варежки, а перчатки.

Наверно, они с моей матерью одного возраста, но как отличались одна от другой! Я мог видеть явственно свою мать в эти минуты: в шали, в ватнике, подпоясанном веревкой, в валенках с рваными калошами, в варежках, обшитых бабушкиной новиной… У моей мамы и руки большие, грубые, как у любого деревенского мужика, и лицо загорелое, обветренное, и походка тяжелая, и голос грубый.

С Ромкой я уже немного подружился. Он был бесхитростен, доверчив, и то еще замечательно, что москвич: охотно рассказывал мне и про метро — как его строили да как оно работает, — и про иностранцев, живущих в гостинице с названием «Метрополь», и про какое-то колесо, с которого видно всю Москву, про аквариум с китайскими рыбками… Он много кой-чего знал, этот Ромка, что мною никогда не видано, не пробовано, не слышано, — с ним было интересно. Вот только робок он был и из-за этой робости сторонился меня; знал, что я не в милости у Вити и за дружбу со мной его накажут.

Кстати, мать приносила ему восхитительно вкусные вещи, которые и назывались-то неземными словами — зефир, эскимо, пирожное. Ромка щедро делился со мной тут же, в диванном зале, но никогда не приносил в палату: или съедал все сразу, если это не могло храниться, как мороженое, или прятал у нянечки в подсобном помещении.

— Отнимут! — кратко объяснил он мне и просил никому не рассказывать, чем угощал меня.

Рома ни с кем не ссорился, побаивался обоих костылястых Колек, а Вити тем более; даже Макарка то и дело его обижал. Я предлагал ему: давай объединимся! Если мы с ним будем заодно — никто не посмеет нас тронуть, ни его, ни меня! Ведь два почти здоровых человека — это сила. Кто против нас? Один лежачий, один маленький — они не в счет. Остаются два Кольки. Двое на двое! Разве мы их боимся?

Рома в ответ на мои доводы отмалчивался, потом так объяснил свою нерешительность:

— Тебе скоро сделают операцию, и ты будешь слабак. А я опять останусь один.

— Но ведь ты уже выздоравливаешь! Тебя скоро выпишут!

— Все равно…

Он решил и дальше терпеть. Что ж, может, в этом был свой разумный расчет, иметь опаску — дело испытанное, и я не осуждал его. Да и не до того мне было, чтоб разбираться во взаимоотношениях с соседями по палате: со дня на день предстояло то, ради чего, собственно, сюда и приехал: операция.

«Хоть бы скорей мне ее сделали! Поскорей бы! — молил я. — Вот бы завтра…»

Я знал, что меня ожидает великое страдание, поскольку кости в локте уже срослись и теперь придется заново ломать их, ставить на свои места… Ну и пусть, зато рука станет как у всех, ею можно будет и писать, и застегивать пуговицы пальто и рубашки, и надевать шапку, и… да мало ли! А пока что ни с одним, ни с другим, ни с третьим я своей кривулей справиться не мог.

Ожидания были тяжелей, чем сама боль, оттого и тоска меня грызла.