Полоса отчуждения

Скажем так: по какой-то причине — из-за обиды ли, совершенно незаслуженной, из-за жажды ли приключений — темной ненастной ночью я убегаю из дому; сажусь в лодку, взяв с собой необходимые вещи: топор, пилу, нож, мешок сухарей, горшок с солью, куски сахару, рыболовные крючки, ружье… Ружья, правду сказать, у нас дома не было, но ведь его можно чудесным образом найти по дороге… — идешь, а оно и лежит, новенькое, никому не нужное… Так вот: я плыву по реке… засыпаю, сколько я сплю, неизвестно, и меня несет течением… очень долго плыву с теми или иными приключениями… и попадаю на неведомый остров; обхожу его, открываю для себя заливы с плавающими непугаными утками, холмы, с которых можно обозревать окрестности и в которых есть пещеры для жилья; на острове оказывается и небольшое озеро с дикими гусями и бобрами, и ручей, полный рыбы, которую можно ловить прямо руками, и вековой сосновый бор с дикими пчелами, грибами, ягодниками… Я принимаюсь строить жилье и делать запасы на зиму: солю грибы, собираю лесные орехи, нахожу дупла с пчелиным медом, ловлю и вялю рыбу, сушу ягоды… Ну а чтоб не скучно было мне зимой в построенной мною избушке, к острову прибивает однажды большую лодку, а в ней плачущая девочка и сундук, набитый книгами…

Или так:

Однажды, черпая воду в нашем колодце, я упускаю ведро. Пытаясь поймать его «кошкой», сваливаюсь туда и, выкарабкиваясь наверх, обнаруживаю боковой подземный ход. Долго пробираюсь по нему и наконец попадаю в некую страну, где все необыкновенно: голубые деревья с красными яблоками, родники со сладкой целебной водой, светящиеся пауки, поющие по-птичьи рыбы, четырехкрылые птицы, двуглавые ящерицы и исполинские ящеры… Есть в этой подземной стране реки, и водопады, и замки, построенные неведомо кем и когда и наполненные всяческими богатствами, — я нахожу там золоченые доспехи и оружие рыцарей, серебряные часы с боем, настольные игры из драгоценных камней, шитые золотом ткани… библиотеку древних рукописей и книги, которых никто в современном мире не читал. А пока я путешествовал, в тот же колодец каким-то образом спустилась девочка… в общем, та самая, имя которой я боялся произносить при посторонних, потому что голос меня мог выдать. Вот с нею мы и встречались в подземной стране…

Это, так сказать, утешающие, спокойные варианты мечтаний.

А вот иной:

В некоем городе, оккупированном врагами, я, подпольщик, совершаю самые дерзкие, самые впечатляющие подвиги.

Город восхищен моей отвагой, город только об этом и говорит, люди настолько воодушевлены, что вот-вот поднимут восстание. Но врагам повезло: им удалось схватить меня. Далее следуют картины самых изощренных допросов, на которых я держусь героически, и наконец мне предстоит казнь на центральной площади. Жители города с утра выстраиваются вдоль улицы, по которой меня поведут на смертную казнь. И вот я иду…

То были самые сладостные для меня картины — как я шел, избитый и окровавленный, к месту своей гибели… Честно говоря, я не столько любил сами подвиги, сколько этот мученический путь на глазах у тысяч людей. Я много раз проходил его, а казнь все никак не могла состояться или завершалась моим спасением: восстанием горожан, бомбежкой «наших» самолетов, заговором моих сподвижников. Таким образом к площади на казнь я ходил много раз: как лягу спать, так и иду

15

Та, о которой я думал с замиранием сердца, имела чудесное имя — Катя. И фамилия была ей под стать, но вот наградили ее обидным прозвищем — Поповна. Это потому, что мать Кати приходилась родной сестрой попу, а в какой церкви тот поп служил и вообще, где находился, я не знаю.

Мы жили в соседних домах. У нас на границе огородов было даже общее строение: вернее так — сначала поставили сарай на нашей земле, а потом к нему соседи со своей стороны пристроили то ли амбар, то ли хлев — постройку свою они использовали по-разному: и под сено, и под дрова, а то и корова их стояла там.

А вокруг разросся вишенник — половина вишенника у них, половина у нас.

Кати я долгое время сторонился, и она меня тоже дичилась, равно как и всех нас, своих сверстников. Так и росла диковатая, ни с кем не играла, в школу ходила всегда наособицу. Подозреваю, что сторонилась именно из-за своего родства с попом, да еще самолюбива была и горда.

Все переменилось с тех пор, как однажды я увидел ее в вишеннике, где она тайком от матери читала толстенную книгу, какой я не видывал в нашей сельской библиотеке.

«Может, это Библия? — подумал я тогда. — Может, Катя верующая?»

Не сразу и не так-то просто, но я выведал, что в горнице у нее стоит сундук с книгами. Тот сундук ей не велено открывать, поскольку оставлен он на хранение и Катиной матери не принадлежит. Не сразу и не так-то просто, но я уговорил девчонку: в условленное время она приносила в амбар книгу, завернутую в фартук, а я приходил в наш сарай, и там через стену мы совершали книгообмен: она передавала принесенную, а я возвращал прочитанную. Нам приходилось таиться и от наших матерей, и от соседей, более всего от своих сверстников: узнали бы — ославили нас на всю деревню.