Полоса отчуждения

Теперь, узнав, что мне предстоит операция под наркозом, она небось пришла бы проведать. И увидела бы, что я очень спокоен и совершенно не боюсь никаких операций…

Вообще-то надо ее увидеть и повиниться: мол, не сердись. А то если со мной… она и не узнает, что я жалел ее и раскаивался.

Да нет, сердце не остановится! Но если все-таки… то что же? Меня сожгут в этом самом, в крематории, о котором рассказывал Ромка? Нет-нет! За мной приедет мама и отвезет меня домой… то есть на наш погост. Выроют мне могилу в ряд с другими… и посадят полевые ромашки и васильки… самое красивое место — под липами у старой ограды. Если уж хорониться, то лучше там — и тихо, и солнечно по утрам… А летом всегда очень много земляники, которую никто не собирает, чтоб не обижать покойников.

Мне будет слышно, как весной на соседнем поле на гнедом меринке Графчике, которого за мной закрепили на лето, пашут землю… Прискачет наш теленок — рыжий, с белой звездой между глаз и с белым чулочком на передней ноге — пощипать на моей могиле травки… И в ближней луже лягушки намечут икры, из которой потом выведутся головастики. И каждый день по дороге мимо погоста в школу и обратно будет проходить Она…

Отрадные картины моей смерти долго не покидали меня в тот вечер.

18

Наутро пришла Виктория, еще раз смерила мою температуру и повела в операционную. Я шагал рядом с нею бодро. От вчерашних печальных размышлений не осталось во мне и следа: какая может быть смерть, если вон за стеклами окон сквозь морозные узоры я видел занимающийся зимний день, солнечный, ясный, суливший близкую весну! Торжествующая жизнь ломилась в окна больницы, потому я был бодр, чувствовал в себе силы и готовность перенести любые страдания.

Собственно, к страданиям-то я не готовился, ибо был уверен, что их на мою долю не достанется. Главным для меня в эти минуты было то, чтоб не заметили во мне слабины: я должен твердо и мужественно дойти до операционной и там не показать страха.

Вот с этой решимостью я и шагал рядом с красавицей Викторией, ревниво поглядывая на нее сбоку: заметила ли она и оценила ли, как спокойно я держусь, идя не куда-нибудь, а в операционную! И ходил ли кто-нибудь туда столь же храбро, как я? Наверняка нет. А если так, то пусть знают: мы, деревенские, народ крепкий — это на нас, на деревенских, стоит великая держава.

Но Виктория полна была своими думами и не обращала на меня никакого внимания; она исполняла обычное дело — вела больного на операцию, вот и все. Красавица была задумчива и рассеянна и улыбалась своим мыслям.

Ну, бог ей судья. В конце концов, за что ее осуждать? Что она мне сделала плохого? Просто не заметила моего мужества.

Эх, дядю Осипа бы сюда! Он сказал бы: «Молодец, парень! Растак твою это самое, мы не таковские, чтоб скулить».

А Она… Случись Она здесь… Проводила бы меня своими большими, полными сострадания глазами… а я прошел бы мимо с гордо поднятой головой.

Помню, мы прошли через зал с диванами, потом коридорами, переходами, спустились на этаж или на два ниже…

Странная фантазия пришла мне тут в голову: меня ведут — я иду туда, где на возвышении, на городской площади воздвигнут высокий помост… и на нем лежит плаха, и Борис Иванович в красной рубахе расхаживает рядом, поигрывает топориком… Не так, нет: стоит обыкновенный столб, к которому меня поставят, и я скажу, чтоб не завязывали мне глаза…

Уже построен взвод карателей, офицер в черном мундире нетерпеливо ожидает меня, а в толпе, согнанной на площадь, слышатся рыдания. И тут же Она…

Но по коридорам и лестницам больницы меня вели не мрачные конвоиры, а красавица с тонкими-тонкими бровями, с ухоженными ручками, на которых были такие аккуратненькие, словно выточенные, ноготочки.

Виктория была, пожалуй, особенно красива в то утро: что-то хорошее случилось в ее жизни вчера или сегодня, она шла и улыбалась, а ступала мягко, с затаенной силой и радостью. Вся она была средоточием здоровья, волнующей силы, непобедимого жизнелюбия. От медсестры даже пахло в это утро отнюдь не больницей, а какими-то чудесными духами… И шел я не связанный и не истерзанный, вот разве что в ненавистной мне пижамной одежде и великоватых шлепанцах, которые то и дело норовили свалиться, особенно на лестницах, но это было единственное неудобство, единственное драматическое обстоятельство, а больше ничего.

И народ не толпился по сторонам моего страдного пути — просто попадались такие же увечные, как и я, или больничные служители, которые не обращали на нас с Викторией внимания. Ну, идет мальчик с медсестрой — что с того! Небось на процедуры. А может, даже выписываться из больницы.

В обыденности этой, в полном безразличии ко мне со стороны всех и Виктории тоже я почувствовал отчужденность среды, в которой находился, и это заставило меня собраться, сосредоточиться. Нечто неотвратимое приближалось ко мне вместе с тем, как сам я приближался к операционной.

Наконец мы пришли.