Полоса отчуждения

И, говоря это, она сама скривила лицо в гримасе боли и поспешно достала из рукава платок, чтоб промокнуть лоб и виски.

Как я мог еще вчера ее обидеть!.. За что? Ведь она всего только пошутила:

— Все страшное позади, — говорила Варя ласково-ласково. — А впереди у тебя только радостное: операция уже сделана, твоя рука будет здоровой, тебя выпишут из больницы, и ты поедешь в свою деревню… Как она называется?

— Тиуново.

Я не умер, жив — вот главное! У меня под наркозом не остановилось сердце и вообще не остановится никогда. А я так глупо, так малодушно размышлял о смерти своей, о похоронах, о могиле под липами… Какой дурак! Придет же такое в голову… Но как все-таки мне плохо!.. Неужели так будет всю ночь? Мне не пережить эту ночь.

— Старайся не думать о своей руке. Потерпи, мой хороший! Ты отвлекайся на что-нибудь.

Я потерплю!.. Но зачем она, зачем она говорит: мой хороший. Так нельзя, это же стыдно. И все-таки как хорошо, что она пришла и говорит это!

— Теперь ты уже выздоравливать начал… с каждым часом будет лучше и лучше. Тебе только перетерпеть эту ночь, а потом даже забудешь о всех своих страданиях.

Она долго утешала меня, рассказывала что-то очень тихо, словно воркуя, даже смеялась, и я забылся сном. Это был уже именно сон, а не забытье.

Где-то посреди ночи я проснулся; ни медсестры, ни нянечки, ни Вари не было рядом — все спали, а мне уже не до сна. И встать я не мог, и ничего не мог сделать с той пронзительной болью, которая терзала мою руку. Будто ее изгрызли всю до самой кости. Я корчился, ища такое положение тяжелой, закованной в гипс руке моей, чтоб можно было как-то стерпеть. Казалось, все дело в том, что рука неправильно легла. Но любое, даже легкое шевеление отзывалось во мне, совершенно обессиливая меня и покрывая лицо испариной. Я было застонал, но то ли Макар, то ли Колька Рыжий приподнялся и спросонок проворчал что-то осуждающее. Я крепко сцепил зубы и только катал головой по подушке.

Вот когда я познал ту степень страдания, которая повергала меня в отчаяние и превратила в совершенно жалкое существо! Какой глупой и никчемной казалась теперь моя былая фантазия, которой тешил себя когда-то, воображая, как подвергают меня пыткам и как потом ведут на площадь, где я должен красиво умереть.

Я плакал от мук своих, а ночи, казалось, не будет конца, и когда пришел в совершенное отчаяние и у меня уже кончились душевные силы, тихо отворилась дверь в нашу палату и колясочка неслышно вкатила Варю. Она поймала мой взгляд и приблизилась, с опаской оглядываясь на дверь и на спавших.

— Ну что, миленький? — услышал я ее шепот. — Как ты живешь? Очень больно?

Я признался:

— Очень…

— Боже мой, как мне жаль тебя! И так обидно, что ничем не могу помочь. Клянусь, взяла бы половину твоей боли себе, по-братски, то есть по-сестрински, но — увы! — никак.

Я постарался улыбнуться — не знаю, что у меня из этого получилось.

— Борис Иванович сказал, что операция твоя прошла очень удачно. Говорят: косточки молодые, живо срастутся где надо, и что самое главное — основной нерв удалось не потревожить, так что локтевой сустав у тебя станет лучше, чем у всех здоровых. Знаешь, он прекрасный хирург — наш Борис Иваныч, просто чудеса делает в операционной! Однако с тобой часа три возился, уж я ждала-ждала — измучилась, ожидая…

— Где ждала?.

— В коридоре. А потом, гляжу, везут тебя. Что поделаешь: природа так устроила, что исцеление не дается без боли. Потерпи, мой хороший, мой милый…

Никогда и никто не говорил мне таких ласковых слов, даже мать. Мне и неловко было, и отрадно.

— Ты рассердился на меня тогда? Я дура такая… Зачем затеяла дурацкий разговор! Ты прости меня. Больше не буду. Ты обо мне плохо не думай.

Она гладила мои волосы и продолжала мягко, будто воркуя:

— Вот выздоровеешь… поедешь в свою деревню… А там сейчас снега, морозы! Снег под луной, заячьи следы на снегу… Волки, наверно, воют по ночам, а? Бывают у вас волки?

— Еще бы! — сказал я благодарно.

— А ты их видел?

Я кивнул.

— В лесу?

— Зачем в лесу! Они больше кусты любят, опушки… Мы на лыжах шли из школы, а они по ручью бежали… Ручей под снегом, но кустики торчат — вот они вдоль этих кустиков, целая стая, друг за другом… Ну, от нас не очень близко.

— Испугались вы? — почему-то обрадовалась Варя.

— Не очень. Если б я один! Но нас было восемь человек.

— На лыжах… Я уж забыла, какой лес… поле… то есть помню, конечно, но так давно не видела, что уж и не верится, будто они где-то есть. Какой ты счастливый, Митя!

Это я-то счастливый! Мне так плохо, и я — счастливый! Я сломал руку, стал калекой и… Хотя, что же, пожалуй, если посмотреть с ее стороны…

— Расскажешь мне потом, когда немного выздоровеешь, ладно?

— Про волков?

— Про все… Я ведь никогда не видела деревни… не знаю, как там живут, и вообще. То есть видела когда-то, но теперь все как в тумане, словно это сказка была…

Конечно, я расскажу ей, о чем разговор! Вот только рука, а то бы и сейчас…