Полоса отчуждения

Белизна кафеля, халатов и яркий свет ослепили меня. Вот тут я несколько растерялся, заробел. Оглянулся на Викторию, но та уже отступила куда-то, незнакомые женщины распоряжались мною. Они показались мне строгими, сердитыми.

Хирурга среди них не было, но я слышал где-то рядом, в соседней комнате, его голос, звяканье металлических предметов и шум воды.

Помню, меня положили на стол… привязали мои руки и ноги. Брезжит еще в памяти, что укрепили над лицом моим нечто круглое и сверкающее, похожее на воздушный шар братьев Монгольфье, который я видел однажды на картинке; и вроде бы он был наполнен марлевыми тампонами с душным запахом. Мне приказали: «Дыши!» — я дышал в его отверстие столь усиленно, словно от моего дыхания он должен подняться к потолку…

Наркоз не брал меня сто лет… Так мне показалось. Время от времени кто-то дергал меня за палец ноги, а я говорил: «Я еще не сплю!» Веселый голос Виктории отвечал мне на это: «Спи, спи».

Было томительно, душно… страшно! То был не простой страх, не испуг, а ужас, поднимавшийся откуда-то из глубины моего существа — будто опахнуло меня дыхание смерти. Душа моя изымалась из тела…

Шар Монгольфье меняли надо мной дважды — так уж мне запомнилось. Оттого что отлетел он от моего лица и прилетал вновь, я становился легче, легче, пока не стал совсем невесомым… меня подняло и понесло… то ли в небо, то ли в бездну.

19

А дергали за ногу, надо полагать, уже не в операционной, а в палате — небось тормошили, чтоб скорее просыпался.

Пробуждение было странным: от всего моего тела осталась одна только голова. Ее безболезненно отделили от туловища и положили на подушку, которую я тоже чувствовал; больше же ничего не существовало — ни кровати, ни больничной палаты, ни самой больницы. Сквозь душную полудрему я с трудом осознал, что мне сделали операцию, но зачем-то при этом отрезали голову. Как мне теперь жить? Хорошо, если пришьют и она прирастет… Странно, что мое «я» осталось в голове, а не в груди, где сердце.

От сознания, что голова отделена, я не испугался, нет! И даже не успел как следует погоревать по этому поводу, забылся вновь.

Потом опять проснулся и ощутил свои плечи… грудь… Ага! Значит, я ошибся, и голову мне вовсе не отрезали! Но правая рука не болела, хотя я и пошевелил пальцами, следовательно, операцию делать не стали, раздумали. Я решил, что ее отложили — это меня огорчило, и в огорчении опять заснул. Точнее сказать, меня все время качало между явью и забытьем.

Однако промежутки более или менее ясного сознания среди сна или беспамятства становились все продолжительней, и духота, обволакивавшая меня, переходила в тяжелый дурман, а вместе с ясностью сознания вступала в мою беззащитную руку властной хозяйкой боль.

Значит, операцию все-таки сделали. Но мне уж было не до того, чтоб чувствовать удовлетворение по этому поводу. Я плакал и от усиливающейся боли, и тяжко давящей дурноты; желтый туман обволакивал меня и качал, отчего меня жестоко тошнило снова и снова. Все существо мое протестовало против чего-то, владевшего мной, и старалось исторгнуть его вон, меня выворачивало всего наизнанку.

Раз или два я видел перед собой спокойное лицо медсестры, но это была не Виктория; поправив у меня одеяло, она меняла мисочку возле моей подушки и исчезала. Подплывал из тумана и зыби Макар, что-то говорил, но я его не слышал. Приближался и Ромка, и даже Колька Рыжий — они хмурились, явно сочувствовали мне, но это не приносило облегчения.

Так было днем.

Окончательно проснулся я поздним вечером — теперь уже только дурнота время от времени накатывала, но не спасительный сон. Ребята разговаривали мирно между собой, играли и даже смеялись. Мне же было очень плохо. Я злился на них: как они могут веселиться, когда я так страдаю! От обиды и боли хотелось кричать, отчаяние овладевало мной, я еле сдерживал рвущийся крик и не слышал собственного стона.

20

Все уже спали, когда я рядом со своей кроватью увидел коляску Вари и саму ее.

— Что, миленький, больно? — негромко спросила она, поймав мой взгляд.

Я чувствовал себя в самом жалком, самом несчастном состоянии.

— Уйди, — еле выговорил я. — Пожалуйста, уйди.

Но мне вовсе не хотелось, чтоб она ушла. Напротив, как хорошо, что она здесь! Прикатила вот, несмотря на то, что уже глубокая ночь.

— Уходи…

Говорил одно, а глазами просил о другом.

И тотчас случилось то, чего я боялся. Нечего было исторгать моему желудку, только слюна тянулась у меня изо рта.

— Ну-ну, — слышал я рядом Варин голос, — ничего, потерпи. — Она придерживала мою голову, приговаривая заботливо: — Ничего, ничего, мой милый… Все будет хорошо. Все уже хорошо!

У нее был воркующий голос и глаза светились мягко, ласково. Она обтерла мое лицо полотенцем, подбила подушку легонько, похлопала по одеялу на груди и все утешала:

— Потерпи, мой хороший. Тебе только ночь перетерпеть, а утром будет легче. Я уж три раза прошла через это — и всякий раз вот так. Не бойся, я не уйду, посижу с тобой. Мне все равно не спится, попросилась подежурить.