Полоса отчуждения

Хирург немного приподнял мою больную руку, и я только теперь заметил, что кровь ржавым пятном проступила через гипс, то ли это еще ночью, то ли теперь, после моего путешествия до Ромкиной кровати.

— Как спал? — бодро спросил он меня.

— Хорошо, — сказал я сухим ртом.

— Молодец. — Тронул мой лоб ладонью и вынес окончательное решение: — С этим все в порядке.

Борис Иванович отошел, а сердце мое взыграло: выздоравливаю, выздоравливаю!

22

Следующей ночью боль уже не так сильно мучила меня, однако уснуть я не мог и маялся на кровати, блуждая воспаленными глазами по палате. Опять все спали, безучастные к моим страданиям, а ночь казалась бесконечной. А что Варя — она действительно приходила ко мне прошлой ночью или это мне пригрезилось?

«Хоть бы пришла теперь!» — молил я. И тут — о радость! — бесшумно открыв дверь, Варя вкатилась на своей колясочке, устроилась рядом, положив мне на плечо свою невесомую руку:

— Ну что, миленький? Как ты? Больно?

— Ничего, — крепился я. — Теперь уже лучше.

— Терпи, Митя… Шекспир сказал: как жалок не имеющий терпенья!.. А имеющий — это уже я говорю — победит и болезни, и всякие беды. В таких вот передрягах и закаляется человек. В них-то и видно, кто из нас чего стоит. В терпении — мужество и подвиг, Митя, ты это запомни.

Я попросил ее рассказать что-нибудь, потому что говорить мне самому было тяжело и лучше бы слушать.

— Ах, Митя, чем тебя развлечь? — сказала она с глубоким вздохом. — Много ли я видела в жизни своей! У меня в прошлом ничего интересного, одни больничные палаты.

В тот раз она мне рассказывала о себе.

— Мама моя была портниха, а папа военный. Жили мы все время на колесах, то есть переезжали с места на место, а перед войной оказались в Киеве. Эвакуировались спешно — папа пришел на вокзал проводить, пробыл с нами одну минуту. Я тогда такая глупая была: разобиделась на него за это, не захотела обнять, поцеловать. А больше его не видела…

Она долго сидела задумавшись, потом продолжала отрывисто:

— Мы ехали сначала в поезде, нас бомбили. Потом шли пешком: мама, сестренка и я. Сестренку младшую ввали Машенькой, ей было пять лет… А у мамы коса длинная-длинная, как у девушки… они обе умерли у меня на глазах… на переправе через какую-то реку. Немцы стали обстреливать переправу… а народу было много, паника, меня вдруг подбросило вверх, как пушинку, ударило в спину… Очнулась — мама с сестренкой умирали рядом, а я не могла двигаться, не могла им ничем помочь…

Она уехала от меня к окну, а потом, немного успокоившись, вернулась.

— Давай лучше о чем-нибудь другом…

— Давай, — поспешно согласился я.

— Расскажи мне про твою деревню, Митя! Потихоньку, как сможешь.

Что же я ей расскажу? Ни метро, ни эскимо, ни многоэтажных домов, ни трамваев, ни Спасских башен, ни радио, ни электрички, ни… о чем рассказывать? Вот уж диво какое — деревня.

— Именно диво, Митя! Ведь у вас там все такое необыкновенное, все не так, как в городе, и особенно в больнице. Дворы, сараи, огороды… лошади, коровы, петухи…

Мне верилось с трудом: она не знала ничего. То есть ничего самого обыкновенного. Мне показалось это настолько странным, что я улыбнулся, а Варя была как будто смущена.

— Ну вот, например, как запрягать лошадь, не знаешь? — спрашивал я. — И что такое рига или вот омшаник? И не знаешь, зачем нужно отбивать косу, ставить снопы в суслоны, класть сено в копны?

— Нет, Митя, — печально качала она головой. — Откуда!

Я понял: она жила в больнице, как рыбка в аквариуме, как птица в клетке. Она уже забыла, что есть воля. То есть она знает об этом, конечно, а сама почти не помнит.

— И не представляешь, например, где дрозды вьют гнезда? И как из лягушачьей икры вылупляются головастики? И какую траву можно есть, а какую нельзя? Неужели ничего?

Я мог задавать ей еще сто подобных вопросов — тысячу! — и на все она отвечала бы:

— Нет, Митя. Не знаю, не умею, не ведаю.

И я стал рассказывать все подряд, что приходило на ум: чем отличается омшаник от амбара, что садят в огороде, как устроена рига, конюшня, какие бывают у избы наличники, что такое дранка на крыше, застреха у двора, притолока у двери, зачем стелют под августовские росы лен, как ловят утонувшее в колодце ведро, где селятся галки, ласточки и грачи… Насколько мне было удивительно, что она ничего этого не видела и не знает, настолько Варя дивилась всему, что я ей объяснял.

— Погоди, погоди, Митя! — то и дело останавливала она меня. — Вот ты сказал: как войдешь в избу, так сразу варежки в печурку… Но ведь там угли!

И я растолковывал: печурка — это выемка в боку печи, она и сделана, чтоб в ней варежки сушить. А в объяснениях моих мелькало: голбец, шесток, жара́ток, матица, грядка (не та, что в огороде, а та, что в избе!), залавок… И любое из названного я тоже должен был ей объяснить.

Я увлекся, и мы проговорили довольно долго.

— Все, Митя, хватит. Тебе пора спать. Спи…

И я, успокоенный, уснул.

Так началось мое выздоровление.

23