Половодье. Книга первая

Вечером, когда Пантелей, развалясь на кровати, отдыхал, пришел Максим Сорока. Он был в офицерской форме, со всеми Георгиями. Завернутую в мешок принес полную четверть самогона. С ходу поставил ее на стол, щелкнул каблуками.

— Пантелею Северьянычу! — Максим бойко отдал честь бывшему однополчанину.

Михеев ответил тем же. Оба рассмеялись и крепко обнялись. У Нюрки заблестели глаза. А мать всплеснула руками и потянулась к фартуку. Ей хотелось поплакать.

— Вот и свиделись, Максим Александрович. Помнишь, поди, как тебя в лазарет отправляли? Шибко жалели солдаты, свыклись с тобою дюже. Да и я немного побыл в нашем, Сибирском полку. В плечо хватило меня осколком. Ну, и понятно — лазарет. Потом попал в двести шестьдесят девятый Ново-Ржевский. А в шестнадцатом годе, в акурат в это время, к казакам угодил, в отряд к есаулу Анненкову. Вот какие дела!

— Мне Горошенчиха сказала, что ты приехал. Дай, думаю, по старой памяти навещу.

— Спасибо тебе, Максим Александрович, что семейство мое не забываешь!

— Да уж чем могу — помогаю, — смущенно проговорил Максим.

Аграфена позаботилась о закуске. За стол сели вчетвером. Нюрка пить не стала, только пригубила стакан. Она все время улыбалась, чувствуя себя по-настоящему счастливой рядом с отцом и Максимом. Щеки у Нюрки разрумянились, и от этого она была еще пригожее.

Максим украдкой посматривал на нее, поддерживая разговор с Пантелеем. И эти короткие взгляды не прошли для отца незамеченными. «Завтра надо сватов ждать», — решил Пантелей. Такого парня отхватила Нюрка, что, поди, все Покровское ей завидует. Видный, к тому же офицер, да и родитель его справно живет, ничего не скажешь.

С улицы донеслась сухая трескотня выстрелов. Максим тревожно покосился на окна.

— Ребята балуют, — определил Пантелей, пересаживаясь к простенку. — Ить вот как, Максим Александрович, получается, что еду в село родное, а меня пулеметом встречают. Другим, может, не обидно, а мне-то как? А?.. Свои мужики и в меня же стреляют.

— Петруха Горбань да Ефим Мефодьев народ смутили, — задумчиво произнес Максим. — Да еще тут нашлось с полдюжины горлопанов.

— Рассказывали рекруты, кто у вас в закоперщиках ходит. Промежду прочим, их к себе сам Лентовский вызывал. Начальник контрразведки. Антона потребовал, потом Александра. И все про кустарей спрашивал.

— Кустарям что! Они теперь у черта на куличках, а другие за них в ответе.

— Да уж отвечать придется. Наш Мансуров — поручик, конечно, не то что Лентовский или сам атаман, однако тоже крут. Порки мужикам не миновать! Кое-кого шлепнут. Это уж обязательно…

Нюрка вздрогнула. По спине пробежал мороз. Сердце отозвалось беспокойством за Максима, за всех, кто сегодня утром собирался на площади. С ненавистью подумала о кустарях. Шкодливы, как коты, а трусливы, что зайцы. Безвинных под расправу поставили.

— И я был в их штабе, — признался Сорока. — Сход так постановил… Отговаривал я мужиков от выступления. Да куда там! Они чуть ли не всю Сибирь завоевать хотели.

— Плохо, брат, Максим Александрович, плохо! — сказал Пантелей. — Свои же могут тебя выдать. Вот то и обидно, что свои.

— А я так считаю, что бояться мне нечего. Если уж на то пошло, то я и не допустил до кровопролития. Кто дал приказ отступать? А? Я дал. Не будь этого приказа…

— Так-то оно так, да только…

— За все должны отвечать кустари и их дружки! — продолжал Максим. — Я так понимаю. И я скажу об этом вашему поручику. Его послали сюда, чтоб прекратить смуту. А разве ее прекратишь, не выловив кустарей? Вы — из села, кустари — в село. И опять все начнется сызнова. Мы сами хотели выселить кустарей из Покровского и напрасно не сделали этого. Напрасно! Не было бы сейчас заварухи.

— Ты, Максим Александрович, все же стерегись, — по советовал Пантелей. — Крут поручик!

— Он тоже офицер и поймет меня. Да я… я… Вот что я сделаю. Народ в обиду не дам! А на всех закоперщиков список составлю и вручу вашему командиру. Пусть с виновными и разбирается. Пусть кустарей арестовывает да еще Гаврилу-кузнеца, Яшку и Ромку Завгородних.

Звякнула о пол вилка, оброненная Нюркой, которая вдруг побелела и закрыла лицо руками. Будто деревянная стала.

— Что с тобой, дочка? — бросилась к ней Аграфена.

— Ни-че-го… — с болью протянула Нюрка. — Голова закружилась что-то… Я пойду, прилягу… — пошатываясь, она добрела до кровати и положила голову на ее козырек. — Это… пройдет, мама. Уже легче… легче.

— Переволновалась, доченька, — сказала Аграфена, снова присаживаясь к столу. — Столько об отце говорила и вот встретилась.

Перед тем, как Максиму уйти, Нюрке захотелось на воздух.

— Посижу на крыльце малость, — устало проговорила она.

— Иди, доченька, да шаль возьми. Холодно. — Мать сняла с плеч теплый платок и подала Нюрке.

Пантелей собрался проводить Сороку, да Аграфена удержала его:

— Пусть хоть словечком перемолвятся. Для этого доченька и вышла. Тебя стесняется она, Пантелеюшка, — и положила натруженные руки на плечи мужа.