Половодье. Книга первая

— Пусть будет по-твоему. Попробуй, какая она есть поденщина. Только знай: в другой раз не пущу, — согласилась Домна.

От завтрака Роман отказался. Выпил лишь стакан холодного молока и отправился к Бондарю.

У разоренного палисадника Гордеевых неожиданно повстречал Николая Ерина, который всего неделю назад вернулся домой изуродованный. Правое ухо его было стесано шашкой, по щеке пролег багровый рубец.

Роман слышал, что за Ериным приезжал в Покровское сам Марышкин, но Колька что-то сбрехал ему и избежал ареста. Поговаривали покровчане и о том, что выручил Ерина Мишка Жбанов. Замолвил, дескать, десятский слово за него, как он, Мишка, с Колькиной жинкой, Лукерьей, путался.

Что бы там ни было, а Ерин днями разгуливал по селу, искал, где выпить. Ему подавали из жалости. Вот и сейчас Николай еле стоял на ногах.

— Ро-омка! Эх, ты, Ро-омка! — заплетающимся языком проговорил он, загребая руками воздух. — Жизня моя совсем пропащая. Безухий я… Нету уха. Вроде, как меченый я. И-е-эх!

— Ты, брат, напрасно это. Опять в выпивку ударился. Ну что ж, что рана. Всякое случается.

— И-е-эх, Ро-омка! — Николай заплакал навзрыд. — Прости, что звал тебя тогда, на площади… Всем нам — крышка… Всех наших побили… Лучше б уж и меня… Нету уха! Нету!.. И бабы у меня нету… Лукерья моя курва! Убить ее мало… У-бить!

— Ладно. Успокойся! Я, брат, пойду. Недосуг разговаривать. И рад бы, да недосуг, — Роман ускорил шаги. Николай хотел было схватить его за рукав пиджака, да покачнулся и упал.

Уже у самого дома Бондаря Роман оглянулся. Ерин лежал все так же: лицом вниз, широко разбросив по песку плети рук. Стало горько и обидно за хорошего парня, каким он был до призыва в армию. И до чего только не доведет человека жизнь!..

На бондаревскую пашню поденщики приехали еще до восхода солнца. Пока запрягали лошадей в конный привод, Роман успел поговорить с Любкой. Он отозвал ее за кладь и привлек к себе жадными, сильными руками.

— Пусти. Люди увидят! — попыталась освободиться она.

— Пусть смотрят, коли охота. Все равно никому тебя не уступлю! Моя будешь!

— Хорошо, кабы так. Да ведь на все воля родительская. Что скажут, тому и быть.

— И пойдешь за другого?

По лицу Любки пробежала тень.

— Я удавлюсь тогда, — решительно сказала она. — Лучше помереть, чем весь век мучиться!

Роман отпустил ее, потом снова взял за плечи и поцеловал во влажные, горячие губы. И опять отстранил Любку, только теперь уже с болью, круто повернулся, и из его груди вырвался приглушенный стон.

— Что с тобой, Рома? — забеспокоилась Любка. — Тебе плохо?

— Пойдем, — устало проговорил Роман.

На току пробовали молотилку. В привод были запряжены две пары дюжих коней, которых погонял вихрастый парнишка лет двенадцати — постоянный бондаревский работник. Прошлым летом отец Ганьки, как звали мальчика, надорвался на мельнице и помер. Бондарь, у которого он работал в батраках, из милости взял к себе сироту, так как мать Ганьки была не в силах прокормить троих детей. Никита ничего не платил парнишке, кормил только да иногда давал ему что-нибудь из тряпья.

За машиниста стоял сам Бондарь, подавала снопы его жена Авдоха. Любку и еще пятерых девок поставили отгребать от молотилки солому и зерно, а Роман с Ванькой Бобровым пошли на скирдовку.

Загудел, набирая обороты, барабан. В лица девчат ударила струя смешанной с соломой и мякиной удушливой пыли. Молотьба началась.

С небольшими перерывами работали до полудня. Люди изнемогали от усталости, когда Бондарь распорядился остановить лошадей.

— Да, Никита даром денег не платит, — вытирая подолом рубашки раскрасневшуюся, полосатую от грязи шею, сказал Роман. — Черт ее бей, такую работу!

— Это с непривычки, — улыбнулся Ванька. — А мне хоть бы что. Дядькой Захаром учен, а он поприжимистее Бондаря. Из чего хошь деньгу выжмет.

Ели постную затируху. Никто из поденщиков не хвалил ее. Зато сам хозяин был в восторге.

— Ну и затирушка, что пряник медовый. А?.. Ведь это же — удовольствие на чистом воздухе, — приговаривал он, подливая варево в большую деревянную чашку.

— Голодный волк и оглобли рвет, — буркнул Ванька.

— Эх, не голодовал ты, видать! По работе, парень, и кормежка. Вот чего мы тута сделали? Всего шесть овинов осилили.

— Да разве ж это мало, дядя Никита? — сказал, закуривая, Роман. — Шесть овинов, считай — полторы тысячи снопов. Никто больше не смолачивал.

— Конечно, по нынешним временам. А вот когда я мальцом был…

— Брешешь, дядька! — махнул рукой Ванька. — Когда ты мальцом был, так о молотилках никто и не слыхивал.

— Да неужто тогда их нигде не было, этих машин? — удивленно спросил Бондарь.

— Не было. Сбрехал ты, дядька. И потому сбрехал, что тебе все мало, — поддержал дружка Роман.

— Ну, ладно вам! Заладили свое — сбрехал да сбрехал. С вами, значит, и пошутить нельзя! — Бондарь сердито посмотрел на поденщиков, старательно облизал ложку и поднялся с брезента.

Когда люди разошлись по стану отдыхать, Роман остался вдвоем с Любкой. Он положил ей голову на колени и смотрел в небо, щурясь от яркого солнца. Молчали. И молчание было радостным.

— Скажи что-нибудь, — Роман заговорил первым.