Половодье. Книга первая

Елисей замялся. Он смотрел то на Ливкина, то на Рязанова и никак не решался говорить.

— С глазу бы на глаз… — наконец, произнес он.

— Я пойду, — Терентий встал и, попрощавшись с Геннадием Евгеньевичем, поспешил уйти.

Гаврин проводил механика настороженным взглядом и только, когда в сенях хлопнула дверь, начал:

— Я, вишь, на Захара-мельника жалобиться… А этот-та у него работает. Не дай бог, перескажет. А нам и так кругом горе-горькое.

То, что жизнь не улыбается переселенцу, было видно по сухому, желтому его лицу да грязной одежде. Глаза подернулись серым туманом.

Эта картина нужды потрясла Рязанова. Он не ожидал встретить что-либо подобное здесь, в хлебородной Сибири с ее немеренными землями.

Бедняк пришел за помощью. Очевидно, это будет обычная мужицкая жалоба. И если даже восстановить справедливость, что изменится в его жизни? Ничего. Лишь на короткое время радость осветит его сердце. Но и ради этого стоило сделать все, что было в силах Геннадия Евгеньевича.

— Что ж, рассказывай, — подсаживаясь поближе к Гаврину, душевно проговорил Рязанов.

— Сынов Фрола и Акима в тюрьму у меня забрали.

— Так-так… Значит, это твои?

— Мои. Сукины дети они. Вот что я скажу. Только, вишь, все от нужды. Зло на жизню проклятую на киргизе сорвали. И за это им грех большой. И не о них просить буду, а малолетство-та с голоду помирает. Внучики у меня, трое, Фроловы детки… Как они теперича бедствовать станут. Им чего! Несмышленыши они. Мы, бают, дедушка, помогать тебе будем. А самому старшому-та шестой годок пошел. Знамо, какие помощники.

— Тяжело тебе, дедка! И мельник обидел…

— Ой, как обидел! По миру пустил всех нас Захар Федосеевич. Нету у него никакой жалости. Вот те крест, нету. Пожег наше сено, что не отдали ему половину. А покос-та не его будет. Завгородних. Ох, и лют человек Захар Федосеевич! И сено пожег, и сыновей в тюрьму спровадил. Теперь нам кругом погибель одна.

— Так ты говоришь: он поджег ваше сено?

— Он. Демка, работник бобровский, парням Завгородним про то баял. Он хоть и дурак, Демка-та, а в таком деле на себя и Захара напраслины не понесет. Баит, дескать, они вместях поджигали и Захар Федосеевич заставил Демку оговорить киргиза. Вишь, как оно было, дело-та! Ой, горе-горькое! — На воспаленные, голые веки Гаврина накатились слезы.

Геннадий Евгеньевич сидел в раздумье, скрестив на коленях руки, и слушал. Мохнатые брови вплотную сошлись у переносицы. И только, когда Елисей высказался до конца, Рязанов поднял на переселенца добрые, теплые глаза и уточнил:

— Выходит, что есть свидетель? Так-так…

— Демка все обскажет, как было. Его лишь попытать надо поласковее. Дык он все и обрисует.

— Н-да! — Геннадий Евгеньевич поднялся со стула и зашагал по комнате. — А этот Демка, что он? Здоров?

— Здоровый! Малость дурачок, а так чего ему делается?

— Н-да… Суд не примет во внимание его показания. Полоумный свидетель… Н-да! — Рязанов остановился, нервно ломая пальцы. — Неважная ситуация. Жалко мне тебя, дедка. И семью твою жалко. Но в жизни бывают случаи, когда рад бы помочь и… — он развел руками.

— Неуж и не отдаст Захар Федосеевич сено, — вздохнул Гаврин.

— Нет свидетелей. — Рязанов встретился взглядом со стариком и, пошевелив бровями, отвел глаза.

— А Демка? А Завгородние? Им же он все как есть обсказывал.

— Демке, дедка, не будет веры. И вот мой совет: проси общество, чтоб оно помогло тебе. Взаймы или как там, но чтоб дали сена. Должны же учесть твое положение.

— Захар пожег сено, дык он и возвернуть должен. Я так понимаю, — упрямо проговорил Елисей. — У него, чай, есть лишки.

— Нет, дедка, ничего он тебе не отдаст… Сэд лекс, дура лекс, как говорили римляне. Плох закон, но это закон… Ничего не отдаст.

— Дык как же так, а? — Дед поднял с пола шапку и мял ее в костлявых, безжизненных руках. Угрюмо добавил: — Благодарствую! — и повернулся, чтоб уйти, узловатый, серый, как сама нужда.

— Постой, дедка! — Рязанов выбросил руку вперед, затем прижал ее тыльной стороной ладони ко лбу. — Постой!..

Елисей недоуменно смотрел на советчика. Но вот в глазах старика снова вспыхнул огонек надежды. Он весь подался к Рязанову, ожидая, что скажет тот. Нетерпеливое напряжение овладело им.

Геннадий Евгеньевич бросился в горницу и тотчас же вышел оттуда с новыми, поблескивающими чернотой калошами. Он купил их перед отъездом из Омска и еще не надевал ни разу.

— Вот тебе. Возьми, дедка. Холода уже, а ты совсем бос. Другого у меня нет ничего… Возьми, — протянул калоши Елисею.

Тот печально посмотрел на Рязанова, горько улыбнулся. Кадык заходил на тонкой, жилистой шее.

— Бла-годар-ствую! Носи их на здоровье, господин хороший. Поди, и так-та не смерзну. А помру — туды мне и дорога, мерину старому. Я к тебе не за энтими штуками шел. За правдой шел, господин хороший, — в отчаянии проговорил Елисей. — За правдой…

Оставшись один, Геннадий Евгеньевич долго думал о том, какой жестокой несправедливостью задавлена Россия и как много нужно сделать, чтобы всем жилось хорошо.

12