Половодье. Книга вторая

— Черт знает, что делается! Революционная армия и такой позор! Нет, я буду расстреливать на месте, без суда!

Петруха пожал плечами:

— Ты хоть поздоровайся!

— А, здравствуйте! Запарился я, — Мефодьев нервно закусил губу. — Ну, что делать! Да я ж их, сволочей!

— Ты объясни хоть, на кого злишься.

— Как на кого? Мародеры одолели. С неделю назад сорокинская баба на одном из наших мужеву шапку опознала. Вчера сосновские жаловались, что бойцы ловят и жрут кур. Сегодня, наконец, у деда Гузыря потянули четыре кожи.

— Плохо дело, — согласился Петруха. — Вот, брат, до чего мы докатились.

— Да я ж их перед строем армии шлепну собственноручно! — горячился Мефодьев. — Я из-под земли достану, найду кожи!..

Куприян жадно курил, слушая их разговор. Потом сказал, подняв глаза на Мефодьева:

— Приказ по армии.

— Антипов уже написал. Запрещается иметь вьюки при седлах, а замеченных в воровстве и грабежах будем предавать суду и расстреливать.

— Правильно! — одобрил Куприян. — И еще, по-моему, нужно создать роту особого назначения. Пусть она борется с мародерством, наводит порядок в армии. В эту роту набрать самых честных, самых сознательных бойцов. Во главе ее поставить умного и храброго командира, желательно из членов штаба.

— Якова Завгороднего, — подсказал Петруха.

— Якова? Подойдет. Он наладил нам работу в оружейной мастерской. Теперь без него там управятся. Яков — подходящий кандидат, — уже спокойнее рассудил Мефодьев, присаживаясь на скрипучую табуретку. И тут рассказал о Марусе Горбань. От лазарета приезжала. Мяса у раненых нет. Ответил ей, что армия тож на одном кулеше пробивается. Говорит, вы можете вообще ничего не есть — здоровые, а раненым нужно. Дал ей денег на двух коров, да пусть Гаврила заберет жеребенка у тестя Мефодьева и прирежет. Годовалый жеребчик, в упряжи не был, значит, мясо куда с добром.

— Ну, и жинка у тебя, Петро! Огонь! Не отступилась, пока не добилась своего.

Петруха тепло улыбнулся, потрогал кончиками пальцев белесые усы. Он гордился женой. Много горя пришлось вынести Марусе, но она не сломилась. Характером в батю пошла. Добрая к людям. И ненависть к белякам у нее от доброты этой.

— И о тебе спрашивала, как живешь, не голоден ли, да куда и зачем отправился. Пришлось объясняться, — продолжал Мефодьев, переходя на дружеский тон и вдруг, как будто невзначай. — Да, мы тут комиссара действующей армии выбрали. Рассудили, что тебе много дел найдется при штабе. А Рязанов — человек понимающий, любит говорить с людьми. Пусть и комиссарит. Ты-то как думаешь?

Нет, не умеет хитрить Мефодьев! Вся хитрость его наружу прет! Уж лучше бы сказал прямо, что захотелось иметь комиссара из образованных. Еще бы! Под началом у Ефима армия, а комиссарит в ней мужик деревенский, который и слова-то ученого не подпустит при случае.

В сердце Петрухи шевельнулась обида. Когда ходили маленьким отрядом, Мефодьев во всем спрашивал совета, а теперь оказалось, что Горбань не чета главнокомандующему.

Но Петруха подавил в себе это чувство. Может, оно и лучше, что так вышло. Трудно без грамоты учить мужиков революции.

— Штабу виднее, — уклончиво ответил он. — Как бы только не протаскивал Рязанов свою эсеровщину. Ты советовался с Терентием Ивановичем? Он его хорошо знает.

— Советовался. Ливкин одобряет.

— Что ж, поработаем — увидим.

В этот раз Мефодьев ничего не спросил о съезде, как будто это не касалось его. Промолчали и Куприян с Петрухой. Отложили беседу до вечера, когда в штабе соберутся командиры взводов.

К вечеру разошелся дождь, мелкий, холодный. На дворе острее запахло прелью. Петруха до бровей надвинул папаху и в одном пиджаке шагнул из сеней в непогодь. Полушубок жалел: от сырости расквасится и потом заскорузнет. Куприяну хорошо — он в кожанке. С него, что с гуся вода.

Листья на деревьях опали. Улица казалась шире и угрюмее. Дождь надоедливо стучался в ворота, в окна, отбивая частую дробь, и, обессилев, скатывался на землю. Она уже была мертвой — осклизлая голая земля. Ей не доставало тепла.

Сквозь дождевую завесу смотрел Петруха вперед, где едва брезжили огоньками сгрудившиеся избы. И в памяти встал рейд с притихшими на ночь кораблями. Сейчас ударят склянки и вахтенные зацокают каблуками по железным трапам. А утром, может быть, уходить в море…

— Эх, черт! — поскользнулся и чуть не упал Куприян.

Петруха улыбнулся своим мыслям. Вот и мучился на флоте, а прилип к нему душой. Наверно, вот так же и Касатик скучает по морю. Все оттого, пожалуй, что там прошла молодость. Она хмелем бросалась в голову, неистово горланила и звала, звала в последний, решительный бой.

Их ждали в штабе. Мефодьев прохаживался у стола — два шага вперед, два назад. Губы сжаты, в глазах — нетерпеливое ожидание серьезного разговора. А у окна, забросив руку за спинку стула, вполголоса беседовал о чем-то с командирами взводов Рязанов.

Встряхивая мокрую папаху у порога, Петруха взглянул на Мефодьева. Конечно, Ефим уже все знает о Воскресенке. Это к лучшему.

Куприян обошел всех, поздоровался за руку. Сел на подоконник и уставился на Мефодьева.

— Говорите, — потупившись, бросил тот.