Половодье. Книга вторая

Над бугром вдруг поднялось, заклубилось облако пыли. Но вот оно стало понемногу редеть, рассеялось, и Роман, увидев скученный табун, поразился:

— Ну и киргиз! Молодец!

Гаврила восхищенно крякнул, разглядывая поджарых скакунов. Гривастые, верткие, как змеи. Не кони — дьяволы!

На этот раз не стали подъезжать к табуну. Лошади, готовые в любой миг сорваться с места, повернули головы и сторожко навострили уши.

— Как кони? — улыбнулся Жюнуска, подъезжая.

— Хороши! — одобрил Гаврила. — Только сумеешь ли объездить? Звери!

Жюнуска показал на табун длинной палкой. На ее конце пружинилась волосяная петля.

— Говори, дядька Гаврила, какой конь ловить!

— Да любого.

— Каурого, вожака бери! — с задором крикнул Роман.

— Не надо жеребца, Жюнуска, — возразил кузнец. — Он убьет тебя.

Но Жюнуска уже летел к табуну. Вожак дико заржал, напружинил лебединую шею и снова ударился в степь. И снова Жюнуска перерезал путь табуну. Каурый круто повернул влево, но табунщик знал его повадки, настиг. Туго захлестнулась петля. Жеребец забился, вздыбливая бурую густую пыль.

— Помочь ему нужно, — кивнул в сторону Жюнуски Роман.

Они не заметили, как киргиз зануздал коня. Оба ахнули, когда Жюнуска соколом взлетел жеребцу на спину. Гордый вожак, почувствовав непривычную тяжесть всадника, взвился свечой, затем взбрыкнул задними ногами, высоко вскинув круп, опять встал на свечу и вдруг бешеным галопом пошел по пустоши, по балкам и вот уже скрылся за курганами.

— Жеребец убьет его! — встревожился кузнец.

Ждали долго. Наконец. Жюнуска выскочил совсем с другой стороны, из-за Кабанухи. Желтая пена хлопьями слетала с жеребца, он весь дрожал, часто поводя боками.

— Бери конь! Езжай, куда хочешь, дядька Гаврила!

— Ну и чертяка! И у нас ездят лихо, да такого не видел. Стоющий ты, нужный нам человек, Жюнуска! — похвалил киргиза кузнец.

26

Нюрка шла с Романом по городу. Кругом толпились высокие дома с железными крышами. Бывало и так, что дом стоял на доме. Видно, не хватило купцам места — все позастроили. На резных крылечках, на подоконниках сидели разодетые в атласные платья барышни. А парни вырядились в белые косоворотки и брюки-галифе, как у учителя Аристофана Матвеевича. Встречались и монашки в черном. Они держались кучками, вознося к небу руки и унылыми голосами распевая молитвы.

— Кто-нибудь помер? — сторонясь монашек, спрашивала Нюрка у Романа.

— Нет, тут монашки всегда так ходят, — со смехом отвечал он.

А откуда Нюрке знать про городские порядки? Она никогда не была в городе. Отец обещал свозить ее во Вспольск, да началась война, и отца забрали в солдаты.

Они вышли к какому-то саду. Буйно цвела черемуха. Нюрка с жадностью вдыхала горьковатый запах цветов, и от этого у нее кружилась голова. А Роман сорвал ветку черемухи и приколол к нарядному Нюркиному платью.

— Это тебе на добрую память, — грустно проговорил он.

Нюрка встрепенулась. Неужели снова покидает ее Роман. Нет. Она ни за что не пустит его! Что бы ни говорили люди, а Нюрка возьмет Романа за руку и поведет с собой. Они уйдут далеко, на край света, и станут жить вместе.

Вдруг откуда-то из кустов выскакивает лохматый страшный старик с ружьем. Он топает ногами, кричит на Романа:

— Зачем сломил ветку? Я застрелю тебя! — и прицеливается. Нюрка кинулась на старика, а Роман смеется.

— Да это же дед Гузырь. Он понарошке.

— Я теперь городской, якорь тебя! — говорит дед. — Медовые пряники ем и на каруселях катаюсь.

Потом сверху, с неба раздался громовой голос:

— Анна Пантелеевна!

Нюрку бросило в дрожь. Нет, это не дед Гузырь стоит перед нею, а Максим Сорока, и в руках у него молния. Он хочет метнуть молнию в Романа.

— Лучше меня срази! — задыхаясь, говорит Нюрка — и просыпается.

— Что с тобою, сестричка?

Били часы. На столе перед Нюркой тускло светился огонек семилинейной лампы. Стекло закоптилось, надо почистить. Раненые спали, только воскресенский парень, придерживая культю правой руки, сидел на топчане и пугливо смотрел на Нюрку. Он и спросил.

— Чего тебе, Проша?

— Мне — ничего. Стонала ты, сестричка. Думал, захворала.

— Это во сне. Вздремнула я, — поправляя на голове платок, сказала Нюрка. — Вроде и спать не хотела.

— Сутками возишься с нами, с ног сбиваешься.

— А ты почему не спишь? — строго спросила она.

— Не спится, сестричка, — тяжело вздохнул Прохор. — Мобилизовать меня собирались к Колчаку, да и других. Мы взяли и ушли из села. Боялся, что на фронте покалечат, а вышло, что тут. Куда теперь с одной рукой?

— Чего ноешь? Другие головы положили, — донеслось из горницы. Костя Воронов тоже полуночничал. — Без руки жить можно.

— Мы с отцом пильщики. Теперь отпилился я.

— Да ты не думай об этом. К иному ремеслу пристанешь. Ложись, — тепло проговорила Нюрка.

Заметно прихрамывая, Костя вышел на улицу. Вернулся и подсел к Нюрке. От него пахнуло холодком ночи.

— Тишь-то какая! И темень… А у тебя, Прохор, нет злости на беляков. Будто не они тебя покалечили.

В голосе Кости — горький упрек. Нюрка понимала, что Костя прав. Но чего он хочет от этого парня, который едва выжил и теперь мечтает лишь о доме и покое? Что прибавит ему ненависть?