Половодье. Книга вторая

— Эх, Романка, забубенная голова! В начальниках ходишь! — радостно тараторил дед. — За камунию воюешь, за власть Советскую. Воюй, воюй, да деда помни, якорь тебя!

— Гузырь у нас тоже при деле, — сообщил Гаврила. — Он — главный наблюдатель. Команду набрал из подростков. С каланчи дороги просматривают.

— Люблю, Романка, жизню, которая поживее протчих, — признался Гузырь. — И, значится, польза от энтой каланчи усматривается по всем статьям.

Когда они вошли во двор мельника, Захар Федосеевич переругивался с Демкой. Тот показывал хозяину длинный язык, притоптывая на телеге.

— Я тебя, иродово семя, со двора прогоню! Прогоню!

— А прогоняй, прогоняй!

— Кормить перестану!

— А я сам наемся! Думаешь, не знаю, где у тебя сало? Знаю!

Заметив гостей, Захар Федосеевич стих, безнадежно махнул рукой на Демку.

— Пойди-ка сюда, Федосеич, — подбоченясь, позвал Гаврила.

— Да вы в дом проходите, — недовольно проговорил мельник.

— Некогда нам… Пришли мы к тебе по сурьезному делу. Выслушай Романа, а потом я скажу свое.

Роман переступил с ноги на ногу:

— Главный штаб Повстанческой армии предлагает населению…

— Я энтому штабу тыщу с лишком подарил, бердану отдал, и хватит с меня! И прощевайте! — мельник повернулся, чтоб уйти.

— Нет, Федосеич, — Гаврила загородил ему путь к крыльцу. — Ну, теперь мы власть, сам слушал, как нас выбирали, и мы заберем, что полагается. Уж лучше давай подобру. Вначале ответь, почему стоит мельница?

— А кто на ней работать будет? Ливкин к вам убрался, племяш Ванька тож по селу гуляет. По селу!

— Работников мы подошлем. Но весь гарнец за помол пойдет в распоряжение Главного штаба. И еще размелешь из своей пшенички двадцать пять пудов, тоже для армии. У тебя восемнадцать коней, пятерых забираем. Расчет при первой возможности, а сейчас расписку тебе оставим.

— Нет, Гаврила, не станется по-твоему. Не станется. Пущай ваша армия свою пшеничку ест. Нету мне прока на других спину гнуть.

— А на тебя гнули и теперь гнут. Не пустишь мельницу, заберем ее обществом! Так и знай! Давай, Демка, коней, пятерых выводи, которые покрепче!

Демка спрыгнул с телеги и кинулся к конюшне — только пятки замелькали.

— Стой! — взвизгнул мельник. — Лошадей не дам! Не дам. Откуда эт ты насчитал восемнадцать? У меня в в упряжи восемь, жеребец девятый. А чего ты сосунков считаешь? Какой мне от них прок? Одна забота, потому как когда они ишо конями станут. Да к тому ж две кобылки жеребые. И нечего мне давать, иродово семя! И прощевайте на энтом.

— Умерь свою прыть, дядька, — Роман положил руку на кобуру нагана и подумал: «Теперь отдаст, струсит и отдаст».

Мельник побушевал еще немного, потом усадил Гаврилу писать расписку и, кляня ревком и новые порядки, пошел на конюшню за лошадями.

— Ить энто же обчее переживание, — уговаривал его дед Гузырь, но эти слова еще больше распалили Захара Федосеевича.

— Неплохой почин! — с воодушевлением заметил Роман, когда они остались у ворот вдвоем с Гаврилой.

25

Рассвет застал Жюнуску у костра. Всю ночь горел костер на пустоши и стлался по земле белый кизячный дым. Одинокой звездочкой светился костер, как судьба Жюнуски среди множества людских судеб. Попробуй отыщи ее в бескрайней Сибири, когда костер виден, может быть, за версту, а может, и того ближе. Да и кому нужен Жюнуска со своими радостями и бедами, кто примет участие в маленькой жизни киргиза? Только с лошадями, да с травами, да с самим собой говорит о себе Жюнуска.

Рассвет отпугнул от киргиза дрему. Жюнуска встал на ноги, расправил плечи и запел. И ветер понес по степи его гортанный, похожий на плач голос. В нем — степная тоска, будто зовет Жюнуска кого-то и не может дозваться. Чем дальше поет, тем грустнее становится песня. И глаза у Жюнуски тускнеют.

Еще бы пел киргиз, да вспомнилось что-то. Схватил седло и ловко набросил его на спину мышастого мерина. И поскакал Жюнуска напрямик в село.

Дружинники далеко заметили Жюнуску. Когда он поравнялся с ближним ветряком, навстречу ему вышел Николай Ерин, который еще зимой, бросив свою Лушку, сошелся с вдовой солдаткой. В дружину Николай записался одним из первых и сейчас добросовестно нес службу по охране села.

— Никого не видел в степи? — спросил он Жюнуску.

— Небо видал, землю видал, а больше никого не видал, — скуластое лицо киргиза расплылось в добродушной улыбке.

— Табун бросил, смотри, как бы потравы не вышло.

— До хлеба далеко, джигит, а Жюнуска мал-мало поговорит с Ромкой и снова в степь.

Не слезая с коня, Жюнуска рукоятью плетки постучался в калитку. Во дворе с хриплым воем и рычанием заметался на цепи волкодав. На крыльцо выскочила босая Любка.

В то же время со скрипом распахнулось окно, и упершись руками в подоконник, выглянул Роман. Увидев Жюнуску, он тревожно спросил:

— Что случилось?

— Ромка лошадей по селу собирал, с мужиками ругался. А зачем Ромке ругаться? Ему Жюнуска весь табун отдает. Забирай коней и Жюнуску бери!

— Дикие они у тебя. Разве что на махан?

— Зачем махан? Зачем Ромка обижает Жюнуску? Жюнуска-джигит, объездит любого коня.

— Ну, спасибо тебе! Приедем с Гаврилой. Ревкому принимать табун.