Польша или Русь? Литва в составе Российской империи

Некоторые данные, которые Ю. Кузнецов собрал в конце 1860-х – 1870-х годах, теоретически могли быть использованы властями империи при проведении национальной политики, поскольку одной из целей Ю. Кузнецова было установление ареалов проживания этнических групп[239]. Установленная Ю. Кузнецовым территория проживания литовцев была гораздо меньше той, которую мы видим на этнографических картах 1860-х годов. Важно и то, что она очень похожа на территорию, отведенную литовцам на подготовленной в 1875 году А. Ф. Риттихом «Этнографической карте Европейской России»[240]. Сильнее всего от данных карт 1860-х годов отличался Виленский регион. В принципе одна и та же линия, отделявшая населенные литовцами территории от территорий, населенных славянами, сначала шла с севера в южном направлении, но ниже Свенцян линия делала дугу на запад, оставляя такие населенные пункты, как Троки, Семелишки, Дукштас, Судярве (и, значит, Вильна) в славянском ареале; при этом в Царстве Польском драматических изменений в сравнении, например, с атласом Р. Ф. Эркерта не было[241]. Ю. Кузнецов также ставил задачу изучить влияние на литовцев других народов[242], масштаб распространения второго языка[243], кроме того, его риторика отчасти соответствовала превалирующему официальному дискурсу об этом крае: восстание 1863–1864 годов он называл мятежом, прогнозировал господство русского, а не польского влияния в этнической Литве, поскольку влияние России ощущалось в Литве с давних времен и присоединение ее к России в конце XVIII века лишь завершило этот долгий процесс. Кроме того, Ю. Кузнецов положительно оценивал «обрусение» Литвы[244]. Однако это «обрусение» он понимал иначе, чем большинство адептов «русского дела» в Северо-Западном крае, – он считал, что необходимо стремиться к признанию русского языка как второго, но никоим образом не пытаться полностью вытеснить литовский язык[245]. Кроме того, понятие истории Великого княжества Литовского, которое мы встречаем в текстах Ю. Кузнецова, значительно ближе к нарративу, характерному для польскоязычной историографии первой половины XIX века, возвышавшему способности и толерантность великих князей литовских[246], а не к концепции Н. Г. Устрялова. Ю. Кузнецов также придерживался мнения, что в прошлом территория проживания литовцев простиралась гораздо дальше как на восток, так и на юг[247] и, например, восточная часть Новоалександровского уезда, в которой в то время доминировало русское население, раньше была литовской[248]. Наконец, Ю. Кузнецов выступал против запрета властями печати в традиционной литовской графике[249].

Эту меру властей критиковал и Э. А. Вольтер, несколько позже также исследовавший литовцев по поручению ИРГО[250]. Собранные Э. А. Вольтером данные непросто было использовать не только для идеологического дискурса, но и в политической практике, поскольку исследователя в первую очередь интересовали литовская мифология и диалектология. Именно благодаря Э. А. Вольтеру в рамках действовавшей по инициативе ИРГО Литовско-латышской комиссии в 1894 году было отмечено десятилетие нелегальной литовской газеты Varpas («Колокол») и решено газету выписывать[251]. Таким образом, в учреждении, которое некоторые защитники «русского дела» в начале 1860-х годов пытались втянуть в идеологически ангажированный сбор статистического и этнографического материала, призванного доказать русский характер Северо-Западного края, в конце века открыто критиковали имперскую политику в отношении литовцев.

По мнению В. Пятрониса, «ИРГО сыграло неоднозначную роль: демонстрируя внимание к литовской культуре, оно создавало дистанцию между литовцами и поляками; в то же время, изучая местную культуру, оно служило националистам, подчеркивая различия между жителями этого края, жителями соседних территорий и русскими»[252]. Для подтверждения этого тезиса следовало бы доказать, что литовская интеллигенция, прежде всего конкретные ее представители, с которыми общались исследователи ИРГО, до встречи с Ю. Кузнецовым и Э. А. Вольтером не интересовались литовской этнографией либо концептуализировали ее иначе, чем исследователи ИРГО. Похоже, что этот тезис (во всяком случае, сегодня) не представляется возможным обосновать с помощью конкретного эмпирического материала. Хорошо известно, что литовская интеллигенция начала собирать этнографический материал задолго до приезда в Литву Ю. Кузнецова и Э. А. Вольтера. И есть много оснований говорить об обратном влиянии – о влиянии литовской интеллигенции на имперских этнографов. Э. А. Вольтер в 1880-х годах изменил свою точку зрения на использование кириллицы в литовской печати: сначала он выступал за применение модифицированной кириллицы, однако позже стал агитировать за упразднение запрета на использование латинской графики. Таким образом, влияние литовской интеллигенции на имперского этнографа может быть доказано гораздо легче, чем обратное влияние.