Польская Сибириада

На встречу Афанасьева сбежалась вся деревня. Людям все было любопытно: как он выглядит, что это за война такая, когда она, наконец, закончится, ну, и не встретил ли там Афанасьев случайно кого-нибудь из булушихинских свояков. Афанасьева, мужчину видного и не старого, заметно смущало его увечье: пустой рукав, заткнутый за пояс увешенной медалями гимнастерки, и черная повязка на пустой глазнице. Дети, две девочки-близняшки, не отрывались от отца. Вера, его жена, совхозный бухгалтер, на глазах помолодела и, сияя счастьем, ставила на стол скромное угощение. Впрочем, как тут было принято, гости тоже принесли, что могли. Пили, вспоминали, пели, плакали…

На встрече Саньки Погребихина тоже гостей хватало, Саньку все любили. Только некоторые бабы с ехидным удовольствием в тайне ждали, как теперь эта потаскуха Маруська в глаза мужу смотреть будет. А Маруська, как ни в чем не бывало, исполняла свою роль гостеприимной хозяйки, громко смеялась, без конца чокалась со своим Санькой. И чтобы всем показать, как она радуется его возвращению, так и липла к нему с шепотками и поцелуями.

— Вот Иуда, вот греховодница! — шипели возмущенные бабы, не забывшие, как Маруська в отсутствие Саньки бесстыже развлекалась с заезжим милиционером. Тем временем ничего не подозревающий Санька, счастливый и радостный, заливал в себя без всякой меры вонючий самогон:

Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать…

Только через несколько дней, отправив детей к невестке, Санька заперся с Маруськой в хате и бил ее хладнокровно и безжалостно, пока не сломал об нее один из своих больничных костылей. Маруська громко стонала, но плакать и звать на помощь не решилась. И только их перепуганная собака металась по сеням и не знала что делать — выть или лаять…

16

Весной на Булушкино навалился голод. На всех. На людей и живущую рядом с ними живность. Старики вспоминали, что такого голода не было здесь с тридцатых годов, когда советская власть раскулачила крестьян, вымела из амбаров все до зернышка.

На этот раз война не только забрала всех мужчин, но и реквизировала все съестное. Из булушихинского совхоза в Тулун вывезли почти все зерно, картофель, свиней и коров на бойню.

Бабы ругали Абрамова, что он плохо управляет совхозом, отдает все государству, а в совхозе не оставляет ничего. Погреба и амбары пустовали. Лошади с осени овса в глаза не видели. Оставшиеся после мясозаготовок коровы, подкормившись летом на пастбищах, теперь на скупых порциях сена из лесных копенок буквально валились с ног. Свиньи без картошки и отрубей дохли с голода. И, что самое страшное, у людей кончилась мука на хлеб. Для польских семей на хуторе, которые жили только тем, что получали в совхозе, это была настоящая катастрофа. А тут еще и продукты для столовского супа закончились.

Полякам вспомнился страшный голод в тифозных бараках в Калючем. Вернулась куриная слепота. Едва держащиеся на ногах люди выплевывали зубы из кровоточащих, разъеденных цингой десен. И так же, как в Калючем, слабостью голодающих тут же воспользовалась малярия. Ребятня целыми днями блуждала по окрестным лесам в поисках съедобных клубней саранки и черемши. Люди бродили по чуть оттаявшей совхозной стерне, и каждый полусгнивший прошлогодний колосок с парой зерен был для них ценной находкой. А еще кому-то из голодающих пришла в голову идея искать картошку на перекопанных осенью картофельных делянках. Выкопанные из промерзшего грунта картофелины были крошечные, мороженые, подгнившие. Ну и что! Было бы побольше! Размороженная картофельная масса чернела и начинала вонять.

«Мы не нюхать это будем, мы будем это кушать», — пробовала шутить Броня. Она промывала гнилушки дочиста, толкла в сыром виде в ведре и пекла в печи лепешки. Испеченные, они белели от крахмала, были сладковатыми на вкус, и хоть несло от них гнилью, голодный желудок можно было набить.

Броню мучили приступы малярии. Страдал вечно голодный Тадек с запавшими огромными глазищами, со струпьями на голове. Сташек ни о чем, кроме еды, не мог думать. Сам голодный, он мучился еще тем, что не может накормить хотя бы младшего брата. В тайге без оружия полякам делать было нечего, ловить рыбу было еще слишком рано.

В деревне разъяренные бабы ворвались как-то в контору, обругали не просыхающего от пьянства Абрамова, отобрали у него ключи и в поисках еды обыскали все совхозные погреба и амбары. Не нашли ничего, кроме пары пудов зерна да нескольких мешков подгнившей картошки.

— Как же это? Даже на посевную этот пьяница ничего не оставил?

— Что же мы сажать будем, что сеять?

— Давайте сюда Зинку! Она бригадир и к тому же партийная, они вместе с Абрамовым тут совхозом руководят.

Но Зинка, почуяв недоброе, куда-то скрылась. Бабы со злости повыбивали окна в ее доме.

— Так ей и надо, заразе! Командовать рвется, язва! А это за Верку, которая из-за нее в тюрьме гниет!

Еще немного, и женщины разграбили бы местный магазинчик, если бы не продавщица Нинка.