Польская Сибириада

Болтали они в ту ночь обо всем, не могли наговориться. Кони спокойно паслись. Огромная луна катилась на запад. На востоке небо меняло цвет, близился рассвет. Костер потух. На траву пала свежая роса.

— Холодно мне.

— Скоро рассвет… Утром всегда так.

— А тебе разве не холодно? Подвинься ближе, накроемся.

Накрылись с головой брезентовым плащом, укрылись от предрассветной прохлады. Грелись своим учащенным дыханием. Несмело, как бы нечаянно, все теснее прижимались друг к другу. И почему-то разговаривали прерывистым шепотом.

— Стасик, скажи честно… Целовался уже с какой-нибудь девчонкой?

— Один раз… Так вышло, она меня поцеловала. Подружка просто.

Сташек вспомнил Здиську. Любка вздохнула:

— А я еще никогда не целовалась. Ни с кем…

Она прижала свое пылающее лицо к его лицу, щекотала волосами, неуверенно искала его губы. Он ответил также жадно и неумело, столкнулся с ее губами с такой силой, что почувствовал солоноватый вкус крови. Они целовались долго, до потери дыхания. Прижимались друг к другу всем телом. Сташек чувствовал, что с ним случилось что-то странное, с чем он никак не мог совладать, что впервые произошло у него с девушкой…

В то же утро Астафьев назначил Сташека в бригаду, которая отправлялась на сенокос на далекую Казацкую поляну. О ночи, проведенной с Любкой, он вспоминал с радостным и одновременно стыдливым удивлением. Значит, вот как все на самом деле бывает между мужчиной и женщиной…

На Казацкую поляну отправились вшестером: четыре бабы, дед Микишка и Сташек с конем. Бригадиром Астафьев назначил ворчливую Соболиху, которую Сташек почти совсем не знал. Как, впрочем, и двух других женщин, Феклу Мурашкину и Катерину Стеблову. Знал он только самую младшую из них, молодую солдатскую вдову Анюту. Он хорошо помнил, как Анюта в прошлом году, получив «похоронку», чуть не сошла с ума. Потом понемногу пришла в себя, вела себя нормально, людей не сторонилась, хотя продолжала одеваться во все черное, носила траур.

Впереди шел дед Микишка, прокладывал дорогу в тайге. За ним гуськом — женщины, а в конце Сташек вел под уздцы Серко. Все были навьючены косами, вилами, продуктами, словом, всем тем, что им могло понадобиться на несколько дней жизни и работы.

Тайга млела от жары. Запахи смолы и буйных трав смешивались с дурманящим ароматом разросшейся над рекой, цветущей черемухи. Чем дальше они углублялись в тайгу, тем яростнее атаковали их тьмы комаров и мошкары. Густые сетки на головах немного спасали людей от кровожадного паскудства. Больше всех страдал Серко — мало того, что навьючен сверх всякой меры, так еще и защититься от кровопийц кроме хвоста было нечем. Сташек время от времени останавливался, срывал пучок травы и протирал Серко залепленные мошкарой глаза, уши, ноздри.

На Казацкой поляне стояла старая закопченная избушка, в которой каждый год во время сенокоса поселялись косари. Женщины принялись наводить порядок. Дед со Сташеком чинили загон из жердей, чтобы обезопасить коня на ночь.

— Не хотел я баб пугать, но тут медведи случаются. Не дай Бог, медведица с малыми! А ну, как ей в голову придет конинкой поживиться? Надо будет Серко покараулить. Ружье заряжу, и посидим немного… — приговаривал за работой Микишка.

Погода косарям благоволила. Вставали чуть свет и хватались за косы. По утренней росе косить легче. Первым в ряду косарей шел дед Микишка, за ним бабы, как кто встал. Сташек шел в конце. По неопытности не всегда поспевал за ними, и бабы над ним подсмеивались. Одна Анюта его защищала, что только больше ранило его мальчишеское самолюбие. Ладони были все в волдырях и мозолях, к вечеру он с трудом волочил ноги. Да еще за конем нужно было присматривать. Микишка был крепким выносливым стариком. До полудня косил без отдыха. Только когда с травы опадала последняя капля росы, косы окончательно тупились, а косари под палящим солнцем не могли разогнать тучи мошкары — они откладывали косы, и можно было, наконец, что-нибудь пожевать на завтрак, немного отдохнуть, вздремнуть в тени. А потом ворошили, сушили вчерашний укос.

Когда солнце садилось, разжигали костер, и бабы варили какую-нибудь еду. Чаще всего ячменную кашу. Иногда уху из рыбьей мелочи, которую вытаскивали из оставленного на ночь кошеля. А когда деду Микишке удавалось подстрелить пару рябчиков, все с удовольствием обгрызали птичьи косточки. Днем подкармливались земляникой или дикой клубникой, которой полно было в тот год на Казацкой поляне. Много было и черемши, и трубочек дикого лука.

По вечерам бабы купались в речке, стирали свои одежки. Сташек купал Серко и сам не упускал случая поплескаться в воде. Несмотря на усталость, бабы долго сидели у костра — судачили, шутили, плакали, вспоминая свое житье-бытье. Часто пели…

Разлилась Волга широко,
Милый мой теперь далеко…