Польская Сибириада

— А что я такого плохого говорю? Герш же тебе сказал, собственными глазами видел, как Цыня в другой вагон села. Видел!

— Да там ведь молодой Калиновский едет!

— Ну, едет! А что ему не ехать? Молодой Калиновский едет, Цыня едет, мы едем. Ты посмотри, женщина, сколько людей едут.

— И это говорит еврейский отец! И это говорит еврейский отец о своей единственной дочери? Как ты можешь! Как ты можешь так плохо думать о своей дочери, что она там одна с молодым Калиновским едет! Такое мне страшное снилось. Ой-ой-ой…

Как никогда заботливо укрыл Йоселе жену овчинкой, так ему жаль ее стало. Знал, что Рашель теперь потихоньку плачет, за Цыню волнуется. А он что, не волнуется за дочку? И за Рашель, и за Герша, и за Цыню. Разве не отправил он свою дочь на последние гроши в гимназию? Не устроил ее на постой в Залещиках в хорошую еврейскую семью? В тех самым Залещиках, куда сам пан маршал Пилсудский заезжал на лето, в шезлонге над Днестром отдыхать. Цыня, конечно, маршала видеть не могла, умер он раньше, чем она в эти Залещики учиться поехала, но он, Йосек, пана маршала своими глазами видел! Ехал себе маршал Пилсудский через Залещики в таком красивом открытом авто. Полиция людей отгоняла, протискивались друг через друга, чтобы на маршала посмотреть. Йосек тоже чуть от полицейского прикладом не схлопотал: «Куда прешь, пархатый, куда!» Пархатый! Даже не «жид», сразу «пархатый». А Йосек только хотел вблизи маршала разглядеть. О, как жаль, что Цыня не могла видеть пана маршала: красивый мужчина, с этими своими усами, с этой сверкающей саблей, на которую он опирался. Йосек часто дочку расспрашивал о залещицкой гимназии:

— И чему умному тебя там учат?

— Всему, папа. — Цыня заплетала косы перед зеркалом, поправляла белый воротничок на синей матроске.

— А что ты будешь уметь делать?

— Папа! Вот окончу гимназию, поступлю в институт, тогда только что-то уметь буду.

— Только после института? А сколько это будет стоить? И где этот институт? Может, еще скажешь во Львове или даже в Кракове?

— А может, в самой Варшаве? Ой, папа, потом будем переживать. Ну, я побежала! Скажи маме, что я в Тлусты, к Ханке Розенблат, — и поцеловала отца в бородатую щеку.

Ой, Цыня, Цыня… Янек Калиновский звали эту Ханку! Йосека это особо не беспокоило, парнишка вежливый и в гимназии тоже учился. Только Рашель иногда вздыхала, что гой он, этот молодой Калиновский.

— Как будто нет у нее приличных еврейских кавалеров! Возьми Кубу Липшица, сын адвоката! Или сын доктора Каминеса, Мойшеле зовут… Разве они не могли бы быть друзьями нашей Цыни? Ну, Йоселе, что молчишь? Или тебя наша дочь не интересует? Или ты, Йосек…

— Рашель! Женщина! Цыня еще совсем ребенок! Сама знаешь. Что я должен говорить, что?

— Так ты думаешь, я не знаю, что наша дочь еще ребенок? Как ты плохо беспокоишься о собственной дочери!

— Оставь меня в покое, женщина! Лучше уж я ничего не буду себе думать.

Такая уж она есть, эта моя Рашель, любит поговорить. И даже поругаться любит. А теперь, например, притворяется, что спит, а я-то знаю, что она плачет. Переживает. А разве ей не из-за чего переживать? Кое-что имели, теперь все потеряли. Куда их везут? А может, не дай Бог, немцам их отдадут? Все в руках Всемогущего! Только что он может иметь против такой бедной еврейской семьи, как наша, чтоб такое несчастье наслать? Ну, что он может иметь? Что? О, Всемогущий! Если Ты и вправду там наверху ведешь нашу Книгу Жизни, ты уж пригляди, чтоб все было без обмана… И чтобы все наши страдания были там подробно записаны. «Слушай, Израиль! Господь — Бог наш! Господь един»…

В противоположном углу вагона умирала Яворская. В беспамятстве металась в горячке, не сознавая, где она и что с ней происходит. Звала мужа. Дети ничем не могли помочь матери. Самая маленькая, Марыся, тихонько плакала. Адась, ненамного старше, тоже плаксиво потягивал носом. Все было на плечах Владека, самого старшего. Мама без сознания, отца нет… Они с мамой думали, что отец там где-то, среди саней, помогает мужикам. Да где там! Когда метель прекратилась, когда они остановились перед станцией и русские с милицией начали проверять людей — отца нигде не было. Мама так от всего этого разволновалась, так забеспокоилась, что на нее опять напал страшный кашель, опять стала сплевывать кровью. Владек знал, что мама больна чахоткой, и когда начинает кровью сплевывать, лучше всего ей помогает холод. Набрал горсть чистого снега, ненадолго помогло. В вагон их затолкали последними, потому что мама в отчаянии отказывалась ехать без отца.

— Дальше, дальше, садись, тетка, не мешай! Мужа мы твоего найдем. У нас люди не пропадают! Догонит он вас, догонит!

Люди в вагоне утешали маму:

— Не волнуйся, Ядвига, ну что Томаш, ребенок что ли? Сама видишь, какой балаган был при погрузке. Наверное, в последний момент в другой вагон вскочил. Точно, вскочил. Остановимся на какой-нибудь станции, он к вам пересядет.