Польская Сибириада

Пару раз на соседнем пути останавливался военный состав. Такие же теплушки, приспособленные для перевозки людей, только заполненные солдатами. Платформы с танками, обозными повозками, артиллерией. Ссыльные ехали на восток. Солдаты — на запад. Ссыльных охранял конвой. Солдат — военные часовые и патруль. Солдаты, невзирая на мороз, играли на гармошках, пели:

На границе тучи ходят хмуро,
Край суровой тишиной объят.
Три танкиста, три веселых друга…

Песни, пляски вприсядку на заснеженном перроне. И неизменная «Катюша»!

— Куда столько войска гонят?

— С финнами воюют.

— Пушки, машины, танки…

— Может, какая новая война?

— А может, Запад поднялся?

— Может, за поляков кто-то вступился?

— Как же, вступится за тебя кто-то!

— Может, не за меня, а за Польшу!

— За Польшу, за Польшу!.. Больно им нужна твоя Польша. Хотели бы, могли еще в сентябре нам помочь.

Бескрайнюю, заснеженную, гладкую степь сменили каменистые, поросшие лесом горы. Эшелон шел уже по Уралу. Чем дальше на восток, тем более суровой и снежной становилась зима. Не знали люди, что как раз прошлой ночью они пересекли границу между Европой и Азией.

На Урале Юзек Зелек оставил без похорон тело своей прожившей всего несколько месяцев дочки Розочки. Не удалось достать для нее молока: у Ханки, жены его, сначала молоко в груди перегорело, а потом и вовсе пропало. Попыталась, было, прикормить девочку Наталка Данилович. Отняла от груди своего Анджея, вечно верещащего от голода, и приложила Розочку. Не помогло, не было сил сосать; малышка выплевывала грудь Наталки и тихонько скулила. Плакала Ханка, плакала Наталка, всхлипывали бабы в вагоне. Юзек скрежетал зубами, клял Бога и людей, но ничего сделать не мог. Конвоиры не обращали на него внимания, комендант его просьб о молоке и слушать не хотел: «Нет молока. Не положено». В ту ночь, сморенный усталостью, Зелек провалился в каменный сон. Когда проснулся, люди уже занимались своими делами. Оглянулся, поискал взглядом Ханку с дочкой. Жена лежала рядом, прижимая к груди малютку, и что мурлыкала под нос. Юзек наклонился к ней.

— Ну, как там Розочка?

Ханка не отвечала, прижимала к себе малышку и тихонько напевала колыбельную:

«Ой, усни, усни скорей, или вырасти быстрей,

Будешь маме помогать, телят в поле выгонять…»

— Хануся, слышишь меня? Что с Розочкой, поела она?

Воспаленное тело, обнаженная, обвисшая грудь жены и прижатая к ней смертельно окоченевшая головка Розы. Девочка умерла!

Розочку Зелек оставили на перроне в Челябинске. А ее мать лишилась разума. Сначала все думали, пройдет — известное дело, шок после смерти ребенка. С трудом вырвали из ее рук мертвое тельце. Пару дней она была в беспамятстве, а когда пришла в себя, это была уже не та Ханка. Никого, даже мужа, не узнавала, не понимала, что с ней происходит и на каком она свете. Как-то вечером в припадке безумия бросилась на Наталку, кормившую сына. Мужчины едва с ней справились.

Приступы агрессивного безумия повторялись после короткой передышки, накатываясь с удвоенной силой. И этот ее страшный, пронзительный, скулящий, непрерывный вой! Два дня и две ночи шел поезд до Омска. Там Ханку Зелек забрали. Говорили, что в больницу. Юзеку ехать с женой не позволили.

— Спокойно, пан, спокойно… Жену вылечим, приедет к вам. А вам из транспорта отлучаться нельзя. Не волнуйтесь, хороших девушек на свете много, найдется и вам жена.

Не договорил. Взбешенный Юзек свалил веселого помощника коменданта с ног. Закованного в кандалы, избитого Зелека забрали в вагон охраны.

Ночь. Которая это уже ночь в вагоне? Люди постепенно теряют ощущение времени, не знают, то ли вторник сегодня или то ли уже воскресенье? Скоро месяц, как их везут в неизвестность. Людно, тесно, одна семья рядом с другой, старики, дети, молодежь, мужик рядом с бабой, тело касается тела. Если на этих сплошных нарах и отделяет их что-то друг от друга, так только перина, тулуп, одеяло, собственная одежда, пропотевшая рубаха. Смрадный, чадный, душный воздух становится все тяжелее. Расслабленная сном физиология берет свое; вонь несвежего дыхания, немытого тела, женских недомоганий смешивается со смрадом заляпанного осклизлыми нечистотами отхожего места. Кто-то громко храпит, кто-то кричит, плачет, мечется беспокойно в сонном кошмаре. Не все спят. Одни не могут уснуть, другие не хотят: ищут в этом угарном, душном мраке вагонной ночи хоть мгновенного одиночества, хоть каплю нежности, физического наслаждения страстью.

Не проходит и вечера, чтобы взрослые не собирались вокруг «буржуйки». Болтают, советуются, вспоминают, жалуются, планируют, судачат, ссорятся и мирятся, а бывает, что и поют: