Польская Сибириада

Сильвия жила в своем замкнутом мире. Потерянная, напуганная тем, что с ней происходило. Расставание с родным домом, Сибирь. Хрупкая, небольшого росточка, она не могла приспособиться к жизни в тайге. От тифа скончались отец и старший брат. Сама она чудом выздоровела. Остались они вдвоем с матерью. С момента отъезда из Червонного Яра она жила как в кошмарном сне. А ведь совсем недавно все было по-другому. Она училась шитью у пани Серафинской в Тлустом. Юрек, ее брат, должен был остаться на хозяйстве. Кроме нее у Серафинской обучались еще три девушки. Судачили, хихикали, рассказывали о своих приключениях с парнями. Когда расспрашивали ее, Сильвия краснела, опускала глаза. Не о чем ей было рассказывать, она еще и с парнем-то ни разу не целовалась! Даже не танцевала. Не успела Сильвия познать свое девичье тело, не испытала настоящей любви. Не место и не время в этом страшном мире на девичьи мечтания, на настоящую чистую любовь.

Гонорка Ильницкая первая обратила внимание Сильвии на Пашку Седых. Как-то вечером Гонорка вернулась с работы, присела рядом с больной Сильвией и положила на нары полбуханки хлеба и немного сахара.

— Что ты, Гонорка, детям оставь!

— Для детей тоже есть. А это специально для тебя, подарок. И не подумай, не от меня!

— А от кого же?

— Не угадаешь… От нашего бригадира, от Пашки Седых!

— От бригадира? А по какому такому случаю?

— Ох, ты, глупая, глупая! Нравишься ты ему, девушка, вот и прислал гостинец. Не знаешь, как это у парней бывает? О здоровье спрашивал, привет передавал.

Когда Сильвия после болезни вышла с бригадой на работу, она не знала, как себя вести. Увидев Пашку, опускала глаза, смущенная, чувствовала, как покрываются румянцем щеки. И даже поблагодарить как следует не сумела. Бригадир не навязывался, хоть было понятно, что она ему небезразлична, ловила на себе его взгляды, он помогал ей, чем мог. С тех пор с Сильвией стало происходить что-то странное: Пашка Седых все чаще занимал ее мысли. Не как бригадир, а как мужчина: светловолосый, зеленоглазый, высокий, немного увалень, но стройный и сильный. И такой спокойный. Добрый.

Как-то в воскресенье несколько человек из барака отправились за грибами. Грибов собрали много. На полянке присели отдохнуть. Заметили выходящего из леса Пашку Седых.

— К нам, сюда, пан бригадир! Вижу, и вы грибы собираете? — шутливо окликнула его Гонорка.

Седых подошел, отцепил от пояса рябчиков, бросил их рядом с костром.

— Охотился немного.

— Бедные птички! — Сильвия погладила серые перья крыла.

— Рябчики! Их тут много, — оправдывался Седых.

— Как наши куропатки, — решил кто-то блеснуть знаниями.

— Глупый ты! Рябчики по нашему яжомбки, а ты — куропатки!

Мужчины заспорили. Гонорка Ильницкая отодвинулась и указала Пашке место между собой и Сильвией.

— Рябчики, куропатки? Все равно! Садитесь с нами, бригадир, отдохните, — и выразительно подмигнула. Пашка как-то растерялся, не спешил принимать приглашение.

— Садитесь, садитесь, мы не кусаемся.

Они сидели совсем близко друг от друга. Пашка показывал Сильвии добытых рябчиков, что-то рассказывал. Рядом с ней он был таким огромным. Пах смолой и ветром. Сильвии было с ним хорошо. Они пекли на костре маслята и красные рыжики. Пашка сбегал к Пойме, вернулся оттуда с выпотрошенными, разделенными на порции тушками рябчиков. Запек их в золе, угостил всех по очереди.

— Прошу, пани… — он старался произнести это по-польски, подавая Сильвии душистое бедрышко.

Пашке Седых, как и всем другим сотрудникам комендатуры были категорически запрещены внеслужебные контакты с ссыльными. Жизнь установила свои права, мало кто соблюдал этот запрет. Следили только, чтобы не очень бросалось в глаза. Но официально запрет никто не отменял. Комендант время от времени отсылал своих людей из Калючего за такие фамильярности с польскими ссыльными. А один из них, кладовщик Караваев, даже был осужден и сослан в лагерь — завел себе любовницу в пятом бараке, приворовывал продукты со склада и выменивал их у поляков на часы.

Да и жители бараков с подозрением приглядывались к своим землякам, которые чаще, чем того требовали служебные обязанности, общались с комендатурой и обслугой. Закрывали глаза на взаимную торговлю, на попытки раздобыть дополнительную еду. Подозрительность возрастала, если кто-то слишком часто крутился возле комендатуры, получал дополнительные талоны на отоваривание в ларьке или дополнительную порцию супа в столовке. Тогда сомнений не оставалось — это доносчик, а в лучшем случае подхалим и комендантский жополиз. И такой человек на легкую жизнь рассчитывать не мог. А женщины, вступающие в связь с надзирателями, ничего мягче слова курва вообще не заслуживали. И никого не интересовали мотивы таких романов; как осудили все связь Ирэны Пуц с Барабановым, так все и осталось.

Сильвия прекрасно отдавала себе в этом отчет. И все-таки в своей наивности она судила по себе и была уверена, что важны только ее порядочность и чистые чувства.