Польские новеллисты

На этой свадьбе первый шафер Ендрек Поган танцевал только с Аделей Лпхтарской. Красота Ендрека была известна всей округе: невысокий, тонкий, крепкий, волосы, как шапка из каракуля. В волосах металлический гребень, из-под которого на маленький веселый лоб вылезали пряди. А причесывался Ендрек другим гребнем, лежавшим в кармашке. У Ендрека была осторожная улыбка, говорил он мало, а если говорил, то прятал глаза в цыганские ресницы. Из-под расстегнутого воротничка виднелась смуглая кожа. Девки за ним пропадали.

Старики держали сына в строгости, по старому обычаю. Это был род добросовестных солтысов и долговечных, набожных женщин. Никто из Поганов не эмигрировал, никто не ушел в город.

Они всегда держались земли. Женили детей поздно, обдуманно, в дом брали кого побогаче.

С семьей Шимека они породнились через жен, а со Страхами, Целинкиными родителями, жили в добром соседстве. Потому-то Ендрек и стал первым дружкой. О том, что произошло в костеле, он мог и не рассказывать, все и так знали. Зато молчал он о другом деле, про которое никто знать не мог.

В доме Страхов Аделя сообщила Ендреку, что она не пустая. Месяц на исходе, и этому можно верить. Если обвенчаться пораньше, ксендз ничего не узнает. Ежели ждать, с ними будет, как с Шимеком и Целей.

Она говорила все это, заливаясь слезами, без какой бы то ни было надежды. Родители присмотрели для Ендрека единственную дочку на четырех гектарах, после армии обещали женить. Пока еще у Поганов не бывало, чтобы сын пошел против воли родителей. Аделя была в семье десятой, и еще не последней. Все, что Лихтарские держали в наделе для своих детей, все вместе равнялось тому приданому.

Он бы мог ее спросить, зачем не побереглась. Мог бы напомнить, что алтаря не обещал, и это было бы правдой, потому что никогда речь у них об алтаре не заходила. Он мог в конце концов посмеяться над ней и уйти восвояси, как в этом мире уходят многие от многих.

Ничего такого не случилось. Они остались вместе, танцевали. Аделя была все время рядом с ним, на глазах у всей деревни.

Они говорили друг другу, что до такого стыда не допустят. Будь что будет, но только они не опозорятся перед людьми. Хохоча, раскрасневшись, крепко обнявшись, вспоминали про Шимека и Целинку.

Ендрек вспоминал, как все происходило в ризнице, Аделя — что творилось в костеле. Вдруг он надул щеки, сморщился и заговорил тягучим голосом ксендза. Она закрыла голову руками, защищаясь, залезла под стол, но он вытянул ее за косу. Отыскав в косе шпильки, Ендрек вынул их, разбросал. Сидящие поблизости сразу же вошли во вкус игры. Несколько человек встали шаткой стеной, заслоняя вид хозяевам. Аделя упала на колени, тоненько и пронзительно запищала. Это означало плач невесты. Ендрек указал на свои сапоги. Она хотела поцеловать воздух, он пихнул ее, она упала и перемазала щеку в пыли. Отмывали водкой. Так развлекались до рассвета.

Аделя проспала полдень и проснулась с мыслью, что так ни на чем и не порешили. Она стала расспрашивать про Ендрека. Ендрек не заходил. Ждала до вечера. Он не пришел.

Дома обсуждали вчерашний случай, смеялись. Аделя ждала. Пришел сосед и похвалил ее за шустрость. Откуда только берется в человеке такой талант, такая обезьянья ухватка? Лучше даже ряженых на рождество.

Все засели за извлеченную из буфета бутылку. Сосед настаивал, чтобы и Аделе дали попробовать. Она подняла рюмку — рюмка заплясала в руке. Однако Аделя выпила еще и следующую, и снова тошнота подкатила к горлу. Она смеялась, много болтала, все время поглядывая на дверь. Ее послали за водкой. Выйдя на дорогу, она услышала далекий стук колес. Ехала телега. Аделя остановилась. Низкое небо давило округу, из-за гор белыми пожарами вырывался туман.

Сначала она признала коней, потом Ендрекова отца. Спросила, откуда возвращается. Посетовав на неустойчивую погоду, он ответил, что отвозил на станцию сына, у которого кончилась увольнительная.

Через месяц пришло письмо. Начиналось оно ободряющими словами: «Поздравляю тебя под яблоневым цветом, с душевным сердца приветом». Аделя заплакала, решив, что все еще может обернуться добром. Письмо было вместительное, исписанное до самого краешка листа, что также располагало к спокойствию. Однако дальнейшие строки показались Аделе не совсем понятными. Обещая верную память, Ендрек писал, чтобы она не срамила его и себя. Он по-прежнему рассчитывал зажить собственным домом, который может получиться неплохим, если старики не обманут, да только сам он понимал, что надел легко не получишь, и мысль эта, писал он дальше, частенько не дает ему спать. Само собой, Аделя должна стать хозяйкой в доме, однако он остерегал ее перед суровостью своих. И снова возвращался к пространной, несколько темной просьбе, снова настаивал, чтобы она предупредила несчастье.