Польские новеллисты

Аделя, видать, тоже заметила ксендза, потому что все услыхали ее плач. Возле дома дорога переходила в большак, ксендз хотел что-то сказать, но не успел. Он поднял только руку и старательно осенил уезжавшую размашистым крестом.

ВЛАДИСЛАВ ТЕРЛЕЦКИЙ Эксгумация

— Надо ли прикалывать ордена? — спрашивает Людвик.

— Зачем?

— Затем, — отвечает Людвик, — что не все забывается. Первую из этих наград я получил на первой войне; то, что я остался в живых, — это тоже случайность: мы отражали наступление конницы, тут-то я и схлопотал очередь в живот.

— А другие тебе дали за образцовую службу? — спрашиваю я его.

— Какое это имеет значение, — добавляет Мария. — У меня болит голова…

— Нет, имеет, — говорит Людвик. — И потому я приколю эти ордена…

Там собралось уже много пароду. В лесу, сквозь который мы продирались, сойдя с грузовиков, было совсем темно. Мы спотыкались о торчащие из земли корни, кто-то, кого не могли успокоить во время езды, теперь налетал на деревья, громко ругался, его поднимали идущие сзади… Было холодно. Ветер, продувая брезент, выгонял остатки тепла, мы сидели, тесно прижавшись на скамейках, которые перед выездом утащили из парка, на каждом повороте скамейки бились о борта, мы вытягивали ноги и, пытаясь как-то сохранить равновесие, упирались ступнями в составленные посредине кузова гробы. Их забыли связать веревкой, они то и дело разъезжались, и нам приходилось придерживать их руками… Шаг за шагом шли мы туда… Я поддерживаю Марию и ступаю осторожно, чтобы не потерять дорогу; человек, который заговорил с нами, невидим, он идет чуть впереди, и, хотя говорит тихо, мы слышим его хорошо.

— Слышите?

— Слышу, — отвечаю я.

Он нас тоже не видит, но хорошо слышит и уверенно продолжает:

— Я был в конце. В последней тройке. Еще перед отправкой нам связали руки. Потом, когда грузили на машины, еще раз связали — по трое — и гнали тройками. Мы все отлично знали друг друга, попались вместе во время одной операции…

— Тебе холодно? — спрашиваю я Марию.

— Нет…

Видимо, самую чащу мы уже прошли, деревья стали ниже, приходится то и дело нагибаться, холодные мокрые листья задевают лицо.

— Уже близко! — говорит мужчина, идущий впереди. — Почему никто не прихватил фонарь?

— Не знаю, — отвечаю. — Я никогда здесь не бывал…

— Это уже близко… — говорит идущий впереди нас высокий сутулый мужчина. Лес поредел, — Еще несколько шагов. Вот только я не помню, в каком месте я решился бежать. Такие вещи не запоминаются, но это где-то недалеко от того места, куда нас вели. Вы слышите?

— Слышу, — отвечаю я. — И верю, что вы не помните.

— Не помню. Мне повезло. До этого момента все помню отлично. Я боялся, что меня сразу же схватят, стоит мне попытаться бежать. Уже в машине, на которой нас везли, я знал, что веревка, которой мы были связаны, слаба, что мне удастся от нее освободиться, но ведь бежать со связанными руками — это тоже риск. На самом-то деле я ведь ничем не рисковал, правда?

Мария идет медленнее, крепко опираясь о мое плечо.

— Скоро дойдем, — говорю я. — Людвиг идет за нами.

— Я все убеждал себя, что, по правде говоря, ничем не рискую. — Тень идущего впереди мужчины видна отчетливее. — И боялся. А ведь момент был как будто действительно подходящий. Ну, начнут стрелять, а какое это имеет значение? Но, допустим, имеет. Они не взяли с собой собак. Так это еще один шанс. Я мог вполне надежно спрятаться в лесу. До того момента помню все отлично. И рассказывал об этом не один раз, но никому не говорил, что в тот момент, когда я уже решил отскочить в сторону, страх заслонил все. Я знаю, что в меня стреляли, что я падал, натыкаясь на деревья. В какой-то момент я сильно ударился о поваленный ствол, в сознании мелькнуло: сейчас схватят, если не поднимусь. Вдруг я услышал, что те, которых вели, запели. Это могло мне помочь. Конвойные кинулись к ним, послышались свистки, окрики, пение прекратилось.

Это был глубокий песчаный ров, поросший небольшими соснами, высокая песчаная стена круто обрывалась вниз. Миновав лес, мы вышли наконец туда, где было почти светло. Приехавшие первым грузовиком были уже внизу, очертания их фигур резко выделялись на песке. Все было подготовлено заранее, уже знали, откуда копать. Мы оставляем Марию наверху. Я скольжу по откосу, увлекая за собой Людвика.

— Водка с собой? — спрашивает он.

— Да. Хочешь выпить?

— Я не думал, что будет так холодно. Ноги совсем закоченели.

— Держи, — я протягиваю бутылку и жду, пока он оторвет от нее губы.

— Не пей много.

— Ладно, — говорит он, морщась. — Оставь чуть-чуть, пригодится.

Лес, который подходит к самому рву, снизу хорошо виден, над его бархатистым краем висит мгла, она сразу заголубеет, когда покажется солнце, туман, стелющийся по земле, соскользнет вниз; в яме довольно холодно, пока солнце не проникнет туда.

— Не верю я этому человеку, — говорит Людвиг. — Что он мог запомнить? Он же сказал, что единственное, что осталось в памяти, это страх. И только.

— Он не это хотел сказать, — говорю я. — Но, очевидно, он действительно немногое помнит.