Польские новеллисты

— Наверно, брюнетка? — допытывался Зигмусь.

— Нет.

— Тогда блондинка?

— Нет. Обыкновенная шатенка.

— Наверно, она красивая, — предложил Зигмусь. — Была красивая. Шатенки всегда красивые, — добавил он тоном знатока.

— Как для кого, — промолвил обмороженный и печально взглянул на размотавшуюся портянку, концы которой начинали замерзать.

Было холодно сидеть на тележке и ждать, пока кончится апель. Ветер забирался под одежду, ступни и бедра деревенели. Била мелкая дрожь, и ничто не предвещало конца апеля. Не известно, когда они смогут пересечь второе «поле» и доставить посылку в ревир. Между тем светила луна, носились капо, вытаскивая то одного, то другого из рядов, а пес господина коменданта даже помочился от большого волнения, а может, попросту озяб от долгого стояния на снегу.

За колючей проволокой белели высокие горы, и оттуда дул этот ветер. Там пролегали лыжни, катались на лыжах люди, но в эту пору наверняка никого не было, все, пожалуй, уже спустились вниз к себе, в теплые дома.

IV

Когда наконец подъехали к ревиру, над лагерем и горами спустилась ночь, а больные, расчесывая под одеялами струпья, мерзли и дожидались рассвета. Днем теплее, чем ночью, днем выдают баланду, днем можно погреть руки горячей миской. Лагерные ночи долги, а в ревире они бесконечные. Люди, работающие в каменоломне, спят крепко, и складские, набив за день брюхо, тоже не жалуются, а ревир по ночам главным образом чешется, ощупывает пролежни, малость дремлет, а чаще всего поплевывает — таковы уж люди доктора Бромберга, который постоянно твердит им, что предпочел бы ворочать камни, нежели иметь с ними дело.

Доктор Бромберг частенько повторяет, что, если его не оставят в покое с этими флегмонами и чирьями, он уйдет отсюда и тогда старший врач назначит вместо него какого-нибудь негодяя, который наверняка не будет с ними цацкаться, как он, доктор Бромберг, а просто всех сразу отправит в печь, куда им уже давно дорога. Но это только слова, доктор Бромберг не бросит ревира по своей воле.

Доктор Бромберг! Некогда, в те далекие времена, когда их здесь не было и еще ничто не предвещало, что в этом очаровательном уголке, куда приезжали на зимний сезон туристы кататься на лыжах и загорать под бодрящими лучами зимнего солнца, будет каменоломня и лагерь, в те времена, когда еще здравствовала его жена и пела в оперетте «Я жажду счастье дать тебе-е-е…» — красивую арию, прерываемую аплодисментами, доктор Бромберг служил ординатором в будапештской клинике, закончив медицинский факультет в Вене. Тогда доктор Бромберг не представлял, что с помощью перочинного ножика и еще нескольких столь же несовершенных инструментов ему придется делать резекции, требующие хирургического ланцета. Он не предполагал, что толпу ассистентов, операционных сестер, подхватывающих на лету его указания, могут заменить два грязных контрабандиста из Тлуща, которые во время процедур зажимают больному рот, чтобы тот не кричал, а после операции заматывают раны бумажными бинтами.

В свободное от подобных операций время оба ассистента доктора Бромберга чистят золой и мокрыми тряпками перочинный ножик и остальные побрякушки, с помощью которых удаляются здесь из человеческого тела гноеродные очаги. И кроме того, целыми днями рассуждают о вещах, которым не было места в прежней жизни доктора Бромберга. Доктор сам себе удивляется, но подслушивает их разговоры и вынужден признать, что получает от этого большое удовлетворение.

Ибо ассистенты доктора Бромберга целый день говорят о бульоне. И ожесточенно спорят, какой способ приготовления лучше, призывая на помощь авторитет своих жен, которые остались с семьями где-то там под Тлущем.

Когда в дверях ревира появился капо Энгель, санитары в своем уголке у печурки лениво полировали инструмент и при этом тихо беседовали, наблюдая за доктором Бромбергом, который взволнованно прохаживался по бараку, заложив руки за спину и стиснув пальцами локти.

— В чем дело, капо? — сварливо осведомился доктор Бромберг, — Чирей вскочил по случаю праздника?

— Нет, — ответил Энгель.

— Так что же? Что привело тебя к еврейскому доктору? Обожрался грудинкой? Говори, а то поздно.

— Нет, я не обожрался грудинкой, — сладеньким голоском ответил капо, ибо этот еврей действовал ему на нервы.

Но поскольку доктор не имел никакого отношения к делу, Энгель спросил уже другим тоном, громко, оглядывая больных и санитаров, тут ли староста, где староста Освальд Бек, потому что ему надо сдать посылку и получить расписку.

Но Освальда Бека не было поблизости, что вполне естественно в праздничный вечер — ведь и старосте ревира надо хотя бы раз в году отдохнуть от больных, где-нибудь выпить шнапса с дружками, спокойно покурить, — поэтому один из санитаров отправился его искать, а капо Энгель, не желая любоваться физиономией этого венгерского еврея, вернулся к тележке, где его ждали парни со склада.