Польские новеллисты

Сначала он чувствовал озноб и невольно стучал зубами, а теперь силился подавить дрожь; но вот страх уступил место нарастающей ярости, он даже перестал ощущать холодные струи воздуха, дующего через щели в оконной раме. Он вспомнил об этих аплодисментах и распалился еще больше, даже сердце начало колотиться. Но он так и не мог понять, что же, собственно, вызывало его гнев — Стажевский или те, кто устроил тогда овацию, а может, его собственное бессилие.

Разве он мог помешать Стажевскому так глупо выступить! Он слишком мало знал его, парень лишь недавно поступил к ним на работу. Но все это не столь существенно. Главное — он не знал, о чем тот хочет говорить. Можно было бы отговорить его, ну а если бы этот дурак все же выступил, можно было бы теперь умыть руки и чувствовать себя правым — получил, щенок, на что напросился!

Он думал сейчас об этом и понимал, что ошибается, потому что одновременно хорошо знал: отговорить от чего-либо человека почти невозможно. В лучшем случае Стажевский подумал бы тогда о нем, что он слабак или трус, и все равно поступил бы как намеревался. Ибо есть страдания или, лучше сказать, испытания, от которых нельзя уберечь, человек должен сам пройти через них, чтобы в итоге ощутить в себе терпкую горечь сознания, что так мало можно изменить в делах человеческих. Так что, несмотря на свое бессилие, он не мог спокойно сказать, что ему, мол, все равно. Особенно после того, что произошло позже. Но если бы то, что произошло позже, вообще не произошло, он тоже не мог бы сказать так, ибо нет таких обстоятельств, когда можно примириться со злом, не чувствуя ответственности хотя бы перед самим собою. Нет? Он вновь задавал себе этот вопрос и отвечал с суровостью самоубийцы, что даже бессилие не освобождает от ответственности. Тогда он был бессилен, это верно. Сейчас же ему не все равно, у него есть оружие, правда плохонькое, но все же оружие, и не воспользоваться им значило бы презирать себя. Вот он и презирает себя за это упорное желание оправдать свою трусость. И снова ищет это оправдание, чтобы затем снова отвергнуть, и все еще не знает, как поступит завтра: будет ли молчать или же скажет свое «нет» и попадет в положение Стажевского — много выбора у него нет.

Ну что ж, такое с ним не впервые. Такое случалось с ним и раньше. Был в свое время некий верзила, лоботряс, который собирал дань со своих соучеников конфетами, бутербродами и медяками за то, что не избивал их. Подошел он как-то к одному и спрашивает: «Принес?» Тот не принес, и этот мерзавец в кровь расквасил ему нос… А этому скоту только смешки. Но пришло время проучить и его. Подошел он однажды к этой скотине и сказал: «Только попробуй еще раз — получишь сдачи…». Верзила рассвирепел, ринулся на него, но ударить не успел, так как тут же получил между глаз, пошатнулся, потерял разгон и, ошеломленный, не успев замахнуться, получил еще раз, второй, третий. Верзила свалился и начал вопить: «Спасите! Бандиты! Убивают!» Прибежала учительница. И не верзилу, а его тогда хотели исключить из школы за хулиганство. С характеристикой забияки дошел он до седьмого класса. Верзила — тоже, но по заслугам. А он доучился до последнего класса, незаслуженно обиженный, злясь и негодуя. Собственно, это тогда мать сказала ему: «Будь как все. Почему ты не такой, как другие?». А он ревмя ревел, что нет, что не желает быть как все. И этот плач, самый горький из плачей, подкатывается к его горлу и сейчас, когда он стоит вот так, с зеленоватым отблеском луны в глазах, раздираемый благоразумием и бунтом.

— Чего я достиг? — спрашивал он себя. — Верзила продолжал терроризировать класс. Я только научил его действовать похитрее. А ведь мне хотелось совсем другого. Он по-прежнему терроризировал класс. А эти сосунки, эти маменькины сынки пытались подкупать и меня. Я, глупец, не желал брать, и они тем охотнее отдавали ему — им только бы чувствовать себя в безопасности и перед добрым и перед злым; они хотели гарантии на все случаи, а я не мог дать им ее и потому не внушал доверия.

Он был непонятен для них и оставался в одиночестве. Именно поэтому ему так часто приходилось драться с другими. Его не защищала ничья общность, и его легко можно было победить — не кулаками, конечно, а наиболее страшным видом оружия: смехом, издевкой. Они отступали перед его кулаками, но дразнили до тех пор, пока он сам не стал избегать их. Так победили его те, которых он хотел защищать.

Позже он стал принимать непонятные для окружающих решения. Он трудился, его уважали, но с оглядкой, с какой люди относятся к тем, о ком никогда заранее не известно, что они скажут и как поступят. Он работал, работал, но затем в один прекрасный день пошел к директору и просил уволить его. Почему? «Не нравится мне здесь, дурно пахнет». И когда его упорно расспрашивали, в чем дело, приходилось говорить так: