Польские повести

— Вы, негодяи, подонки вонючие, — наконец сказал он громко. — Мерзавцы, ишь как разговаривают со мной. Дураком меня считают! Я вам покажу!

Тут его сильно шатнуло. Он наверняка уткнулся бы носом в стол, но его вовремя подхватили. Затем его повернули спиной и под громкий смех присутствующих подтолкнули к двери.

Пьяный резко качнулся. Еще немного, и он грохнулся бы на пол, но все же он как-то удержался на ногах, обернулся лицом к буфету и, хватаясь рукой за стойку, осторожно сделал несколько шагов.

— Видали прохвостов! — сказал он Валицкому. В голосе его, однако, не было ожесточения, скорее в нем звучало разочарование и усталость. Он словно сам не слышал, что говорит.

— Да уж джентльменами их не назовешь, — буркнул Стефан.

— Э, что ты там знаешь! — вдруг обозлился рыжий. — Думаешь, я на их деньги пил? Я сегодня получил две сотни в горсовете, на починку сапогов. И это они пили на мои… Но я их не боюсь! — крикнул он. — Эй вы, подонки, вы что делали, когда я за вас кровь проливал? Молчите? Спекуляцией вы занимались, вот чем, когда я фрицев этими руками… — Он замолк и согнулся, точно ему стало плохо. Но это была лишь передышка, распрямившись, он тут же заорал во все горло:

Алеют маки на Монте-Касино,
От кровавой росы опьянев.
Насмерть пули поляков косили,
Но сильнее, чем смерть, был их гнев…

Он замолчал, видя, что никто не обращает на него внимания. Стефан протянул руку за своей рюмкой. Уже собираясь опрокинуть ее в рот, он перехватил взгляд рыжего, алчный и благоговейный одновременно.

— Угостил бы, браток! — тихо сказал рыжий.

— Налейте, пожалуйста, — кивнул барменше Валицкий.

— Такого вонючку угощать будете?

— А ты не вмешивайся! — Рыжий воинственно выдвинул вперед подбородок. — Слышала, что тебе коллега велел?

— Налейте ему, — повторил Валицкий.

— Как хотите, — буфетчица недовольно пожала плечами и, наполнив рюмку, брезгливо пододвинула ее рыжему.

— Ваше здоровье. — Он схватил рюмку обеими руками. — Сразу видно, что ты, брат, хороший мужик, не здешний. Наверняка не здешний, в Злочеве-то я всех наперечет знаю, как свои дырявые носки.

— За здоровье ветеранов, — дружелюбно улыбнулся Валицкий, хотя ему было вовсе невесело смотреть на то, как дрожали руки и бегали глаза у его собеседника.

— Чего? Ага. Ну что ж, за ветеранов, так за ветеранов. — Рыжий посмотрел на свои ордена и бережно протер их грязным рукавом.

Они выпили. Кое-кто в зале начал к ним приглядываться, с любопытством, но спокойно, без комментариев.

— Что вы здесь делаете? — спросил рыжий. — Может, я пригожусь для чего-нибудь?

— Пока ничего. Живу в гостинице и гуляю по городу.

— Я к вам завтра загляну. — Рыжий отставил рюмку и пошел к выходу. В дверях он приостановился и погрозил своей прежней компании. — А вы, сук-кины дети, погодите, придет еще время, я с вами за все рассчитаюсь! Попомните вы красного!

В ответ грянул дружный смех всего зала. Стефан тоже тихо рассмеялся, сам не зная, почему вдруг и ему стало так весело.

— Пожалуйста, налейте еще одну. И дайте счет. Это действительно его ордена?

— Да. Он тут часто показывает разные бумаги, если ему не верят. Служил в армии Андерса. Но какой-то он чокнутый, это водка его доконала.

— Спасибо, — сказал Валицкий, забирая сдачу. — Мне было очень приятно посидеть тут у вас.

Она не ответила на его улыбку, вероятно, не приняв его слов всерьез.

«Черт, — думал он, уже выйдя на улицу и направляясь к гостинце. — Могла бы получиться неплохая статья. Человек, его вчерашний и сегодняшний день: герой второй мировой войны, прошел через ад, сдал все-таки такой серьезный экзамен, нельзя не испытывать уважения к его прошлому, не восхищаться им, и вот теперь этот же человек… если бы он мог, конечно, в трезвом виде подробно рассказать, как до этого дошло… Да, интересная получилась бы история. Можно было бы это всячески обыграть, конечно, не для моей «Газеты», а для какого-нибудь варшавского еженедельника… — Валицкий вдруг ни с того ни с сего остыл к собственной идее. — Ты что, парень, совсем уже не можешь нормально смотреть на жизнь? Тебе бы только все описать, что ни встретишь в жизни, предать все публичному обсуждению, продать за построчный гонорар любое собственное переживание. Ничего не оставить для себя, все растранжирить, лишь бы получилось красиво, — все ради шума, ради сомнительной славы и аплодисментов своего маленького литературного мирка».

Почувствовав голод, он прибавил шагу. Взглянул на часы: до закрытия гостиничного ресторана оставалось минут тридцать. Днем он вздремнул, притомившись от того, что долго сидел за рулем. Проходя мимо кафе, он с любопытством заглянул в окно. Людей в кафе было немного, в одном из залов даже погасили свет. Все-таки он остановился у входа. Внимание его привлек белый лист картона, на котором было написано, что в среду здесь с восьми до одиннадцати вечера состоятся танцы.