Польские повести

Лицо друга все еще стояло перед глазами Буковского. Он понимал, что тот не все сказал ему. Не потому, что хотел что-то скрыть от него, а потому, что это было для него самого еще чем-то неясным, чем-то, что лишь вызревало в его сознании. Буковский понимал также, что оба они обречены теперь на прихоть судьбы и будущее их зависит от того, как поведет себя Катажина и как поступит этот человек, положению которого, кстати, теперь тоже трудно было бы позавидовать. Нынешний разговор с дочерью должен был хоть как-то прояснить происходящее, выявить хоть какую-то возможность разумного решения вопроса или подтвердить, что это невозможно. Лихорадочно цепляясь за мысль о возвращении Катажины в Н., Буковский хотел как можно быстрее убедиться в ее согласии уехать, но не знал, как начать разговор, боялся в самом же начале испортить что-то и оттолкнуть от себя эту упрямую и гордую девушку, вместо того чтобы заставить ее сказать о себе хоть что-то.

— Это правда, Кася? — спросил он неожиданно для самого себя. Его голос был спокойным: никакого гнева или ожесточения, лишь легкая нотка отцовской тревоги.

Катажина была явно удивлена его прямым вопросом. Она изумленно взглянула на него.

— О чем это ты, отец?

— Ты была в Ярославце с Горчиным?

Мать так и впилась в нее глазами, как-будто ее ответ действительно мог что-нибудь значить, как-будто подтверждение этого печального факта могло принести им какое-то облегчение или утешение.

«Как же они ничего не понимают, как мало им нужно, чтобы осудить кого-то или захлебнуться от восторга перед ним. Если бы я в один прекрасный день сказала, что выхожу замуж за какого-нибудь инженера, юриста, а еще лучше — за врача, они со слезами на глазах заключили бы меня в объятия. И наверняка не спросили бы, люблю ли я его, счастлива ли с ним. А связь с таким человеком, как Михал, приводит их в ужас, они видят в ней только свое и мое жизненное поражение. Господи боже, как же все это объяснить им…»

— Да, — ответила она наконец.

— Значит, все-таки это правда, — Буковский опустил глаза, руки его изо всей силы сжимали под столом белую скатерть. — И что ты намерена делать дальше?

— Не знаю. — Она пожала плечами.

— Ты считаешь, что не стоит об этом подумать? — Доктор повысил голос, хотя давал себе слово не делать этого.

— Я говорю искренне! — Катажина чувствовала себя не в силах вступить с ними в борьбу, пытаться хоть что-то разъяснить им. — Это единственный ответ, который я пока что могу дать… Не хочу фантазировать и обманывать ни вас, ни себя.

— Мы не хотим судить тебя, дорогое дитя. — Буковский вернулся к прежнему тону. — Но обо всем ли ты подумала? О его семье, ребенке, о других людях, да хотя бы и о нас? У в е р е н а  ли ты, что поступаешь правильно?

— Нет. — Он наконец вынудил ее к протесту. — Я ни в чем не уверена. И даже не до конца уверена в его чувствах… Знаю только, что вы меня не поймете. Никто не поймет, потому что не хотите и не можете понять!

— Ты нас тоже не хочешь понять, Кася, — сказала мать.

— Может, и не хочу.

— Ты говоришь, как обиженная девочка, а не как взрослая женщина, — перебил доктор Катажину. — Мы хотим только твоего счастья.

— А в чем оно заключается? — взорвалась она. — Может быть, у тебя есть рецепт счастья?

Наступило долгое, тяжкое молчание. Однако никто не вставал из-за стола. Они продолжали сидеть, стараясь не глядеть друг на друга. Наконец мать поднялась.

— Пойду принесу кофе, — тихо сказала она, выходя.

«Не может этого слушать, — сочувственно подумал о жене Буковский. — Господи, да я и сам своему спокойствию удивляюсь, сам не знаю, как я это выдерживаю!»

— Я получил письмо от профессора Долецкого. Он снова возвращается к своему предложению. Я очень ценю его дружбу и доверяю ему как человеку. Поезжай к нему, Кася. Это редкий шанс в жизни. Сотни молодых врачей даже мечтать не могут о клинике, о таком руководителе… Не лети, как бабочка на огонь. Подумай. Проверь свое и его чувство. Ведь ты, таким образом, ничего не зачеркиваешь и не сжигаешь за собой мостов… Когда ты училась, мы с матерью думали, что ты вернешься и будешь жить с нами. Но при том положении, которое сложилось, было бы лучше… Во всяком случае, это было бы какой-то попыткой выйти из положения.

— Я не воспользуюсь этим предложением, отец. Не потому, что не признаю протекции, конечно, без нее я бы в клинику не попала! Но я просто хочу быть здесь. Добровольно, с полным убеждением, что так надо, хочу жить в такой глуши, как Злочев, и лечить здесь людей. Работать в тех же условиях, в каких работают тысячи моих коллег. Ведь это тоже чего-то стоит?

— Будь разумной, дитя мое!

— Я вижу, что не смогу убедить тебя. И мне жаль, что я не могу убедить именно тебя, человека, по следам которого намерена пойти.

— Место врача прежде всего там, где у него есть шанс стать настоящим специалистом. Остальное — лишь юношеские мечты. Иначе ты до конца жизни останешься таким же коновалом, как я. — Доктор не на шутку разозлился. — Но у тебя другое в голове. Лезть не в свои дела — вот что ты умеешь. Думаешь таким поведением завоевать здесь признание людей?