Польские повести

— Нет выхода, нет, Янек, — печально констатировал, помешивая чай Цендровский. — А теми возможностями, которые есть, я не могу воспользоваться.

— Не понимаю тебя, дорогой мой. Не думай, что я стал циником на старости лет, но в таком положении… — Буковский развел руками.

— Все очень просто, — деланно улыбнулся председатель. — Есть методы, которые я не могу принять, хотя они практикуются во всем мире. Конечно, легче всего избавиться от противника, скомпрометировав его. Всегда что-то найдется, если хорошенько поискать… Но здесь даже и искать не надо!..

— Так как же? — только и сказал доктор, удивленно подняв брови.

Даже в этом разговоре с глазу на глаз он боялся подвергнуть сомнению свою безупречную репутацию, хотя в душе у него появилась маленькая надежда, что его друг нашел какое-то практичнее решение вопроса. И хотя оно, может быть, и не совсем достойное, оно все же позволит ему спать спокойно, несмотря на молву, соединившую Катажину с этим человеком.

— Никак, — криво усмехнулся Цендровский. — Совесть, или как там это называется, не позволяет. И не только это…

— Совесть, которой нет у него. Ведь ты не раз рассказывал вещи, подтверждавшие это, — бесстрастно напомнил доктор. — Это тоже учти.

— Конечно, я рассказывал. По крайней мере, все это так выглядит, — поправился Цендровский.

— Да, так что же еще? — допытывался Буковский. Он хотел наконец заставить своего приятеля высказаться, чувствуя, что тот вроде бы что-то скрывает или не решается произнести вслух.

— Кася вернулась из отпуска?

— Да, — ответил он, не понимая, какое это имеет отношение к его вопросу. — Вернулась. Она в отличной форме, загоревшая, жизнерадостная. Думаю, что я хорошо сделал, уговорив ее поехать к морю.

— Они были там вместе, — сказал Цендровский, видя, что доктор не понял его.

— Как, как? Повтори! — Мясистое лицо Буковского побледнело, словно вся кровь отхлынула от него. Глаза его стали отсутствующими.

— Это правда. Ты не ослышался. Мне сказал человек, которому можно верить. — Цендровский старался говорить как можно спокойнее, чтобы смягчить смысл своего сообщения.

— Дай сигарету. — Буковский протянул дрожащую руку к пачке, которая лежала на столике.

— Ты же не куришь, Янек.

— Дай, — повторил доктор, хотя он с трудом дышал и от первой же затяжки задохнулся, раскашлявшись, как астматик. Некоторое время он что-то бормотал, словно мял зубами непослушные слова.

— Садись, — Цендровский обнял его и снова посадил на диван. — Ты, я думаю, понимаешь меня. Не мог же я не сказать тебе об этом… Это и есть второй повод.

— Значит, он так задурил ей голову… Совсем потеряла разум! И кто, такая толковая, умная девушка!

Он постепенно успокаивался, будучи не столько раздражен, сколько угнетен этим известием, неоспоримо подтверждавшим возникшие у него уже прежде опасения.

— При чем тут это, — председатель пожал плечами. — Ну, влюбилась девушка, что ж поделаешь!

— Зачем же она лгала, когда я ее спрашивал об этом?

— Обычная человеческая слабость. Я-то уже привык к ним. — Неумело пытался успокоить доктора Цендровский. — Стараюсь понять их и ничему не удивляться… Хотя на этот раз мне особенно трудно. Ты ведь знаешь, я люблю Касю, как собственную дочь.

Теперь, когда, казалось бы, самое трудное было позади, спокойствие или его видимость оставили Цендровского. Он встал и начал кружить по комнате, держа в руке недопитую рюмку.

— Пойми меня правильно, Янек, и прости, что я затронул эту тему. Мне ведь, честно говоря, больше не с кем поделиться своими мыслями. Дело не в Касе, конечно, а в том, что я, партийный работник, не могу принять его методы борьбы. И поверь мне, речь идет о чем-то гораздо более важном, чем желание просто избавиться от него. Речь не только обо мне, о моем честолюбии, но и о людях, о партийных деятелях. О  н а ш е м  д е л е, которое он, пользуясь такими автократическими методами, скорее тормозит, чем продвигает вперед. Потому что ведь — и это понимаешь, вероятно, даже ты, беспартийный, — дело не в том, чтобы выжать из уезда столько, сколько было решено и запланировано. Разумеется, это важно, сообразно этому оценивается наша работа, но я думаю, что самое главное — добиться того, чтобы люди здесь росли и сознательно включились в создание  н о в о г о. Чтобы новая жизнь создавалась не вопреки им, но с их помощью, их руками. Так что, как видишь, я думаю о самом главном, но при этом — о, ирония судьбы! — это все вещи, трудно определимые практически, так как они не слишком конкретны. Ну как ты ему докажешь, что он вступил на ложный путь? Ведь я говорю не о фактах, не о событиях или конкретных решениях — в этой области он силен и с блеском умеет защитить себя. Но я дискредитирую его как партийного работника в области, так сказать, не материальной, в чем-то, что можно скорее ощутить сердцем, нежели разумом. Вот в чем суть, мой дорогой доктор.