Польские повести

«Как же она изменилась, — думала с тревогой мать. Столь беззаботная реакция дочери огорчала ее тем более, что сама-то она была почти в состоянии паники. — Как изменилась! А была таким спокойным, рассудительным, милым ребенком. Девочкой, которой можно было доверять во всем». Она вспомнила все случаи, когда могла гордиться ее красотой, успехами, умом, ее пятерками я школьных дневниках и дипломами с «отличием», которые она приносила домой. А самое главное — ей вспомнилась собственная непоколебимая уверенность в том, что дочь найдет именно то место в жизни, которое она выберет для нее в своих мечтах.

Доктора Буковского терзали иные вопросы. Несмотря на то что он сильно нервничал, он старался смотреть на все спокойно, без гнева. Единственным, что ему мешало, было докучливое, ни на секунду не ослабевающее сознание, что от него в этой ситуации мало что зависит, а точнее сказать — ничего. И это казалось ему вопиющей несправедливостью, потому что любому человеку было ясно: этот вопрос касается не только дочери. Кто иной, как не он, доктор Ян Буковский, всю жизнь провел в этом городе, годами создавая не только свой дом, свое семейное счастье, но и завоевывая то, что для врача является самым главным — положение среди коллег, авторитет и доверие у больных. И вот теперь одним-единственным неразумным поступком Катажина хочет все это разрушить, сделать его, доктора Буковского, всеобщим посмешищем. Не говоря уже о том, что она прежде всего ставит под удар самою себя, хочет испортить, погубить свою молодую жизнь, то есть разрушить то, что для двух старых людей, для него и его жены, было самым ценным в мире.

«Есть только одна возможность, — думал доктор. — Уговорить ее уехать. Я сделаю все, чтобы она вернулась в Н., пока не поздно. Я ее отец, кто же должен защищать ее, если не я. Даже если защищать ее нужно от нее самой».

Именно такое убеждение сложилось у него после вчерашнего разговора с Цендровским, который навестил его под предлогом проверки здоровья.

— С сердцем у тебя получше, Владек, — утешил его Буковский, когда они уселись на широком кожаном диване, помнившем еще довоенные времена. — Однако кофе я тебе по-прежнему пить не разрешаю. Уж лучше рюмочку коньяку… к чаю. — Он рассмеялся и, открыв дверцу шкафчика, достал бутылку. — Сейчас нам подадут остальное… Нет, нет, не возражай, ты давно у меня не был.

— Я знаю, что ты, как врач, должен меня утешать, — поморщился Цендровский. — Но как старый друг ты должен мне сказать правду. Хотя, — он безнадежно махнул рукой, — я сам чувствую, что в таком темпе я долго не протяну. И вдобавок с этим человеком на шее.

— С Горчиным?

— Сам знаешь… — Он не кончил и стал искать в кармане сигареты.

Доктор сочувственно посматривал на него. Сегодняшний разговор был не первым на эту тему. Хотя в последнее время они встречались не слишком часто. Буковский знал, что их встречи стали более редкими не из-за отсутствия времени, а из-за того положения, в каком уж более года находился его друг, человек близкий ему еще со времен гимназии, который, как и он, родился в Злочеве и провел здесь всю жизнь. Поэтому он терпеливо ждал, пока его друг снова обретет свойственное ему душевное равновесие, и ломал голову, не зная, как помочь ему пережить это трудное для него время.

— Но в конце концов должен же найтись какой-то выход, — осторожно сказал Буковский.

С некоторого времени доктор не мог больше оставаться посторонним наблюдателем. Он испытывал все большее сочувствие к своему другу, особенно с того момента, когда в разных доходивших до него слухах рядом с именем его дочери все чаще стало звучать имя Михала Горчина. Он понимал также, что руководило Цендровским, но не осмеливался произнести это вслух.

«Ты, друг мой, здесь с самого начала, думал он. — В сорок пятом ты взял в руки власть. Тогда это было нетрудно, она, можно сказать, просто ждала, пока ее кто-нибудь схватит. Труднее стало потом, когда пришлось укреплять ее, воевать с бандами. Да, нелегко было быть первым старостой этой земли, рисковать головой, постоянно ждать пули от «Мурата». И нелегко было такому человеку, как ты, по-настоящему преданному своей идее, прожить все сложные повороты нашей послевоенной истории. Нелегко было в течение стольких лет строить этот город и расти вместо с ним. А теперь, после всего этого, приходит какой-то молокосос, нахватавшийся книжных знаний в партийной школе, и хочет спихнуть тебя, низвести до роли подпевалы или, в лучшем случае, послушного исполнителя. Да, он встал тебе поперек пути. И его не свергнуть, не обойти. Именно теперь, когда тебе полагается спокойная, достойная жизнь в ожидании заслуженной пенсии. А Горчин не выглядит человеком, который примирится с таким положением. Он неглуп, но жесток».

Ему вспомнилось дело врача Вишневского, но он поспешил отогнать от себя эту мысль, она мучила его, как ноющий зуб, неприятно, неловко было вспоминать о той роли, которую сыграла тогда Катажина, науськанная Горчиным.