Польские земли под властью Петербурга

Таким образом, и к монархии Романовых относится то, чтó исследователи, работающие в русле новой имперской истории, установили применительно к отношениям между центром и периферией в колониальных и великих державах. Они подчеркивали не только общее взаимодействие между провинцией и метрополией, взаимосвязь периферии и центра. В контексте дебатов о «колониальном модерне» применительно к другим империям тоже было выявлено значение периферийных «экспериментальных лабораторий». То и дело перед нами предстают отдаленные пограничные провинции, которые генерировали методы, знания и понятия, оказывая обратное воздействие на столичные мировоззрения и модели действий. Идет ли речь об административных практиках, гигиенических и расовых дискурсах или о динамике насилия – в очень многих случаях имперские приграничные районы оказывались и местами возникновения инноваций, и местами радикализации, таким образом хотя бы отчасти способствуя «провинциализации» имперских центров842. Так что не обнаруживаемый круговорот идей и практик составляет специфику романовской монархии. Особенностью Российской империи является скорее интенсивность взаимосвязей, а также нараставший с 1890‐х годов дестабилизирующий эффект периферий. В отличие от большинства европейских великих и колониальных империй в России практически не было средств для создания границы между центром и периферией. Поскольку в российском имперском дискурсе понятие колонии как зависимой, но все же отдельной территории отсутствовало, не было и возможности дистанцироваться от событий в отдаленных провинциях. Хотя официально никогда не утверждалось, что это были «исконно русские» земли, все равно в русско-имперском самосознании территории Привислинского края принадлежали к единому имперскому целому. Базовая убежденность в неделимости империи с особой интенсивностью привязывала окраины к российским столицам, способствуя тем самым широкой циркуляции акторов, представлений и практик.

То же самое относится и к Габсбургской монархии с ее институтом коронных земель. Чтобы пояснить эту мысль, потребуется краткое сопоставление Австро-Венгрии и России. Хотя по своему внутреннему составу и общественно-политическому устройству эти две континентальные сухопутные империи сильно различались, они были схожи тем, как проявлялось взаимодействие между акторами, которые вели свою деятельность на окраинах полиэтничной империи и в ее центре. Ни у той, ни у другой метрополии не имелось средств, чтобы удерживать от распространения внутрь страны конфликты, обострявшиеся на окраинах. Постепенная демократизация Австро-Венгрии и скачок России после 1905 года от самодержавия к конституционной монархии привели к тому, что эта взаимозависимость между центром и периферией еще больше уплотнилась, поскольку теперь парламенты в столице превращались в сцены, на которых разыгрывались национальные антагонистические конфликты окраин, а средства массовой информации позволяли распавшейся на политические лагеря общественности следить за этим спектаклем, где бы он ни происходил – в центре или отдаленной провинции843.

Показательное различие между двумя монархиями образовано степенью насильственности этих противостояний. В России революция 1905–1906 годов показала, какой потенциал насилия был заложен в этноконфессиональной напряженности и насколько быстро ее эскалация могла привести к фундаментальному кризису как самодержавия, так и целостности империи. Тот факт, что революционные события в Петербурге, Москве, Баку, Риге и Варшаве были связаны друг с другом, указывает на высокую степень взаимодействия не только между центром империи и ее периферией, но и между разными ее провинциями. В России окраины представляли гораздо более серьезную угрозу для имперских элит и для империи в целом, несравнимую с тем, что наблюдалось в коронных землях Австро-Венгрии, где кодификация плюрализма и полицентризма, а также имперская идея, направленная на баланс и компромисс, способствовали не только уменьшению насилия, но и тому, что часто государство выступало посредником между конфликтующими сторонами.