Польский бунт

Солнце садилось за Вислой, лаская напоследок теплыми лучами стройный белый фасад Королевского замка под красной черепичной крышей, изящную башенку колокольни при костеле Иоанна Крестителя, кирпичные уступы которого особенно четко проступали на фоне сгустившейся небесной синевы. Ветер стих, и в вечерней тишине раздавался только шорох лопат, вгрызающихся в землю, глухой стук кувалд, загоняющих в нее деревянные сваи, и звон ломов о камни: варшавяне строили защитный вал.

Работали, впрочем, по большей части русские пленные, которых заставляли копать от зари до зари. Поляки же, не могшие уклониться от работы под страхом штрафа, превращали ее в развлечение: пили вино, распевали песни. Приезжали в каретах знатные дамы и девицы, нарядившись в серые полотняные юбки с черным шерстяным передником и кафтанчики; каждая несла с собой холщовый мешочек с провизией. Сняв перстни и браслеты со своих белых холеных ручек, они брались за заступ, бросали несколько лопат земли и возвращались домой до следующего дня, исполнив свой патриотический долг. Когда сам Станислав Август явился строить ров, дабы подать пример своим подданным, одна из дам попросила его оставить столь изнурительное предприятие, поскольку еще ни одно его начинание не увенчалось успехом…

Рабочие всё чаще останавливались, поглядывая в сторону солнца, которое никак не желало убраться на ночь.

Сверху, от Замка, спустился с песней отряд ополчения. Солдаты установили мишени – набитые соломой чучела в рваных мундирах русских солдат – и начали учение. Командиру приходилось нелегко: новобранцы были вооружены чем попало – старинными французскими мушкетами, ружьями, кавалерийскими карабинами; кто-то потерял кремни, у кого-то весь порох из патрона просыпался мимо… Строители глазели на неожиданное развлечение, опершись на рукоятки заступов, и отпускали соленые шутки в адрес горе-вояк; начальники надрывали себе глотки, призывая их вернуться к работе.

– Граждане! – раздался вдруг звонкий голос. – Братья! Патриоты!

Все, как по команде, повернули головы.

На середине склона, идущего от Замка, стоял молодой человек лет двадцати пяти, одетый по-польски. Увидев, что его заметили, он спустился ближе к ополченцам и жарко заговорил, размахивая руками.

– Кто это?

– Кажись, Конопка.

– Это который? Тот, что изменников вешал?

– Он самый.

Подхватив кирки и лопаты, рабочие пошли послушать.

– Вот, поглядите! – Конопка высмотрел среди солдат босого и теперь указывал на него пальцем. – Истинные защитники своей Отчизны не имеют сапог! А в это время они… – он махнул рукой, указывая себе за спину, – заботятся об изменниках, о предателях, о пособниках москалей, чтобы те досыта ели, сладко пили и мягко спали! Кто защищает врага, тот сам враг! И за примерами далеко ходить не надо! Кто сдал захватчику Краков, колыбель нашей революции? Полковник Венявский! Смерть ему и вечное поношение!

– Смерть! Здрада! – завопили несколько глоток; в воздух взметнулись стиснутые кулаки.

– А если завтра враг подступит к вратам нашего города, все ваши труды, – Конопка повел рукой в сторону окопов, – пойдут прахом, потому что изменники, засевшие там, – снова жест назад, в сторону Замка, – сами эти ворота откроют!

К возмущенному реву присоединились голоса рабочих. Конопка начал выкрикивать имена, и толпа стихла, жадно его слушая:

– Князь Антон Святополк-Четвертинский! Единственный шляхтич, поднявший голос против нашей святой Конституции! Смерть тарговичанину!

– Смерть!

– Епископ Виленский Игнаций Массальский! Отдал Отчизну на поругание на Гродненском сейме! Смерть ему!

– Смерть!..

После каждого имени страшный вопль подхватывали хором, он превратился в боевой клич, объединяющий толпу в единое целое, в рев разъяренного зверя с налитыми кровью глазами, ослепленного жаждой мести и лишенного разума, готового крушить и убивать.

Многоголовое и многорукое людское чудище поползло в город, захватив с собой балки, доски и плотницкий инструмент. На Замковой площади к Конопке присоединился Ян Дембовский, и толпа разделилась: половину повел за собой Конопка к Брюлевскому дворцу, другую половину – Дембовский на Сенаторскую, ко дворцу примаса. При свете факелов стучали топорами, сколачивая виселицы; Дембовский залез на перекладину и привязывал к ней веревочную петлю. Покончив с этим делом, он уселся покрепче, обхватив перекладину ногами, и погрозил кулаком в окно дворца, будто примас мог его видеть: погоди, будешь ужо письма пруссакам писать!

В Брюлевском дворце стояла тишина. Четыре польских короля затаились в своих нишах, растерянно молчала Польша над главным порталом, печально опустила голову Минерва. Но гул, доносившийся с улицы, растревожил даже тех его обитателей, чьи окна выходили в сад; скоро уже никто не спал, разве что самые маленькие дети.