Польский бунт

Условия жизни в Брюлевском дворце было не сравнить с Арсеналом: здесь всё-таки оставалась кое-какая мебель, и хотя кроватей, диванов и кресел на всех не хватало, спать на наборном паркете – совсем иное, чем на холодном каменном полу, пусть сейчас и конец июня. Детей выпускали ненадолго побегать по саду. И всё же это была тюрьма; кормили скудно; на ночь двери запирали, да и днем у всех выходов и под окнами стояли часовые. Помимо русских дипломатов – барона Карла Яковлевича Бюлера, Павла Дивова (секретаря Игельстрёма) – и жен русских офицеров, здесь находились поляки, арестованные после апрельского переворота: князь Четвертинский с тремя детьми от первого брака и молодой второй женой, которая была всего на три года старше его семнадцатилетней дочери Жанетты, но уже успела родить двух сыновей, два епископа – Массальский и Скашевский, бывший великий коронный маршалок Мошиньский… Их держали отдельно от русских, но Джейн, гуляя с Николенькой и Сашенькой, порою издали раскланивалась с Колеттой Четвертинской, которая выходила в сад с двухлетним Константином, держа на руках младенца Густава.

Женщины всполошенной стайкой столпились у окон, вслушиваясь в ночную темноту; во мраке угадывались знакомые очертания: ажурная решетка ограды меж столбов со статуями, угол мощёного двора; за ними мелькали какие-то тени с факелами, но разглядеть что-либо невозможно. Окрики на чужом языке, стук досок о булыжники, торопливые удары молотка…

– Это ставят виселицы, – негромко сказала княгиня Гагарина и передернула плечами.

Все замерли в ужасе. Виселицы… Почему здесь?

– Они не могут… Они не имеют права, – раздался дрожащий голос госпожи Чичериной.

Гагарина вдруг охнула, и все снова приникли к окнам, не сразу догадавшись посмотреть на нее саму. Джейн увидела, как у ног Прасковьи Юрьевны растекается лужа, и стыдливо отвела свой взгляд, но Екатерина Александровна в страхе расширила глаза:

– Боже мой! Началось!

Стонущую сквозь стиснутые зубы Гагарину уложили на кровать – единственную в бальной зале, где они жили; вокруг захлопотали матери семейств – генеральша Хрущова, госпожа Языкова, – доставая заранее припасенное чистое белье и тазики для умывания; все прочие должны были отвлекать детей, а Джейн поручили переговоры с охраной. Она заколотила кулаками в запертую дверь.

– Умоляю! Врача! Доктора! – закричала она, услышав недовольный хриплый окрик с той стороны.

Часовой отвечал ей только руганью, но Джейн не сдавалась и кричала, стучала до тех пор, пока он всё-таки не отпер дверь и не пообещал принести хотя бы теплой воды.

Врача так и не позвали, но, к счастью, обошлось и без него: промучившись пару часов, княгиня разрешилась от бремени девочкой. Часовой так и не согласился дать нож для перерезания пуповины, и ее, предварительно перевязав ниткой, пришлось перекусывать ногтями, благо ногти стричь тоже было нечем, и они у всех отросли. Когда Джейн, в очередной раз выстучав озверевшего часового, вручила ему послед, завернутый в окровавленную тряпку, у нее тряслись руки от всего пережитого за эту ночь. Младенец плачем протестовал против своего появления на свет, встретивший его столь неласково. Ко всеобщему облегчению, у Гагариной было молоко, и, впервые припав к материнской груди, маленькая Сонечка успокоилась и заснула – единственная из всех пленниц…

* * *

– Это что такое? Немедленно разобрать! – Командир отряда полиции обвел глазами стоявших у виселицы рабочих и нетерпеливо топнул ногой. – Ну!

– Воля народа… – начал было выступивший вперед Конопка.

– У меня приказ Рады! – оборвал его полицейский. – Довольно самоуправства!

– Измена! – взметнулся крик. – Бей их! В Ратушу!

– В Ратушу! – подхватили другие голоса.

На полицейских набросились и изранили саблями; оставив несколько сторожей охранять виселицы, толпа, предводительствуемая Конопкой, устремилась на Рыночную площадь.

…Понятовский подкрался к окну и осторожно выглянул во двор, спрятавшись за шторой.

Гей, гей, краковяне!
У нас пояса с кистями!
Мы на них повесим
Короля с примасом!

Эта песня гулко разносилась по двору-колодцу, отражаясь от рыжих стен Замка. Прямо напротив ворот разложили костер, на нем что-то варилось в котле. Ну что ж, похоже, они собираются завтракать; значит, хотя бы на ближайшие полчаса он может быть спокоен за свою жизнь.

У судьбы, однако, отменное чувство юмора. Понятовский, столько сил отдавший делу народного просвещения, ратовавший за свободу вероисповедания и против притеснения Церкви, ныне рад, что его подданные мало интересуются событиями в Европе и редко посещают костелы, где один проповедник во время обедни произносит похвальное слово французскому цареубийце Робеспьеру – главе Комитета общественного спасения, который видит это спасение в истреблении аристократов, – а другой дерзает обращаться прямо к нему, королю Речи Посполитой, с наглыми наставлениями…