Польский бунт

Дней десять назад, пятого июня, в плебании остановился шляхтич Мартин Тизенгауз. После долгого рассказа о своих мытарствах и зверствах казаков он спросил у Нарбута, нет ли каких распоряжений местных властей? Ignorantia non est argumentum[20], к ответу всё равно призовут. В его имении хозяйничают москали, долго ли обвинить его в сговоре с врагом или, что еще хуже, объявить русским шпионом? Есть у него знакомый, служивший простым канцеляристом при Коссаковском, так его схватили вместе с другими и до сих пор держат в тюрьме, на хлебе и воде, на кишащей вшами соломе! И это бы еще ничего, а слышал он от людей, что в Гродно на рынке поставили виселицу с надписью «Страшись, изменник!», и какой-нибудь буян, не желающий платить за аренду квартиры, может отволочь туда требующего платы хозяина и объявить его тарговичанином, потому как сам он патриот и восстанию присягал в числе первых! Каково, а?.. Нарбут и сам знал, что любого мужика, не имеющего паспорта от своего пана, или жида, путешествующего в одиночку, сразу хватали и объявляли московскими шпионами, хоть бы они и шли по своим делам. Он сообщил своему гостю об универсале Костюшки, предписывающем помещикам представить пешего рекрута с каждых пяти дымов и конного с каждых пятидесяти, вооружив его и снабдив провиантом на две недели или суммой в пятнадцать злотых. Правда, Литовская Рада еще прежде распорядилась брать с каждых двадцати пяти дымов обмундированного ополченца и сто злотых, но это, выходит, как бы не в счет. Лидский староста Кароль Сципион де Кампо, который теперь имеет чин генерал-майора Лидского повета, как раз и занимается сбором рекрутов. Тизенгауз схватился за голову: как же он представит рекрутов, когда в его фольварке Костищи крестьяне подняли бунт! Нарбут посоветовал ему подать письменное свидетельство в военно-гражданскую порядковую комиссию Лидского повета о причинах, по которым он, согласный с помыслами народа патриот, не смог вовремя выполнить предписание Начальника. Тизенгауз так и сделал – «чтобы не подпасть под суд публичной критики, а тем более какого-либо обывателя».

Блаженный Августин пишет, что несправедливость вынуждает мудрого вести справедливые войны, но она должна и вызывать скорбь в душе человека, поелику она есть несправедливость… Нарбут даже отыскал это место в «О Граде Божием» и пометил закладкой: «Вести войны и путем покорения народов расширять государство представляется делом хорошим для людей дурных, но для добрых – это только дело необходимости. Может, это быть названо и делом хорошим, но только потому, что было бы хуже, если бы люди более несправедливые господствовали над более справедливыми».

Русский генерал-майор Кнорринг, присланный Репниным в помощь Тутолмину, сразу после восстания в Вильне издал предупреждение для белорусских помещиков, что если кто из них дерзнет вооружать поселян, находящихся в их владении, пощады не будет. Одни паны не пускают своих мужиков в ополчение – боятся русских или просто не хотят лишаться рабочей силы на панщине. Другие, наоборот, силком уводят своих крестьян на войну. Кто из них представляется мужику справедливым, а кто нет? Вот в чем вопрос.

Сейчас июнь, пора сенокоса. У мужика уже косы наточены, веревки приготовлены – всё загодя. Колосится озимая рожь; надо готовиться пар пахать, возить на поля навоз, сошники в кузнице наварить да заточить. Хомуты и прочая кожаная снасть хозяйской руки требуют. Месяц голодный, только и спасение, что детишки в лесу грибов и ягод насбирают, бабы зеленых щей наварят, но если его упустить, по осени зубы на полку положить придется. А теперь еще новость – рекрутский набор и ополчение! А служба-то военная, учение-то, от панщины не избавляет, только один день против прежнего и можно пропустить! А на себя-то когда ж работать? Чем семью кормить – вольностью?

Костюшко объявил своим универсалом, что крестьяне теперь вольны переходить к другому помещику, но лишь по обоюдному согласию, расплатившись сполна с прежним хозяином. Пустые слова. А русские говорят мужику, что, если его пан замешался в мятеж, он ему больше не пан. Вот и мечется в страхе неприкаянный слонимский обыватель Мартин Тизенгауз…

Мужик не живет одним днем, он думает о том, что будет дальше. Пусть повстанцы, да и русские, пока всё, что им надобно, отбирают у панов, – это пока. Потом дойдет черед и до мужика. Это сейчас его берегут, понимая, что не будет мужика – не будет ни хлеба, ни овса, ни скотины, ни птицы, ни фуража. Негде будет этого взять – придут к мужику, отнимут последнее. Паны дерутся – у холопов чубы трещат, это дело известное. Пусть уж лучше б победил кто-нибудь поскорее, и его, мужика, оставили бы в покое…