Польский бунт

Он отсутствовал в Вильне чуть больше двух недель, но у него такое чувство, будто он не был здесь целый год. С восторгом смотрит на высокие красивые дома, шпили костелов, мощеные улицы… Нет, лагерная, походная жизнь решительно не для него, но это необходимая жертва, которую он должен принести своей Отчизне…

Слуга подал ему подогретый халат.

Пока старый камердинер его брил и подстригал бакенбарды, Михал закрыл глаза и ни о чем не думал. Потом открыл и стал изучать своё отражение в зеркале. Глаза покраснели… Но это пройдет. От носа к краешкам губ протянулись тонкие морщинки… Ему скоро тридцать – на следующий год… Если доживет… Волосы бы тоже не мешало подстричь сзади… А может, отпустить и стягивать в хвост – катоган, как это делают военные? Нет, сейчас и военные, и даже дамы перешли на прическу а-ля Тит… Республиканскую. Кстати, как посмотрели бы французские революционеры на то, что гражданина Огинского бреет его холоп? «Вольность, ровность, неподлеглость…»[17] Откуда взялась эта надпись на раме зеркала? Ах да, он же сам и заказал ее перед отъездом… Михал встал и велел подавать ему одеваться.

Галлам скифов не понять. Для французов, которыми король повелевал по «Божественному праву», свержение монархии сродни богоборчеству, ниспровержению устоев – вот они и уничтожают всё, создавая заново, вплоть до названий месяцев в году. Поляки же хотят только восстановить справедливость, вернуть то, что у них отняли: землю и традиции. Их король – primus inter pares[18]. Холопу даже в голову не придет равнять себя со шляхтичем. Зато шляхтич на загроде равен воеводе.

Михал вдруг застыл, не закончив повязывать галстук. Кажется, он ухватил кончик мысли, объясняющей его непреодолимую, подспудную антипатию к Ясинскому. Раньше она казалась ему иррациональной, но теперь… Перед глазами всплыла картина: Ясинский обнимает Городенского, приведшего в Ошмяны отряд в сто двадцать сабель из нескольких шляхтичей и его собственных крестьян, которых он вооружил и посадил на коней за свой счет. Огинского он так не обнимал. Михал пожертвовал сто тысяч злотых на вооружение полка Нагурского, Городенский же отдал всё, что у него было. Они, нестяжатели, составляют ныне особую касту истинных патриотов, готовых пожертвовать Отчизне и имуществом, и жизнью – своими и чужими. Ясинский, верно, мнит себя вторым Сен-Жюстом. Их равенство – нигилистическое, под девизом «ничего – это всё». Сначала нужно всё потерять, чтобы все оказались в равных условиях, а потом заново обретать. Михал согласен с тем, что человека следует оценивать по его личным заслугам, но зачем же непременно опускаться, чтобы затем снова карабкаться вверх? Если бы все каждый раз начинали с чистого листа, не пользуясь богатствами – не только материальными, но и духовными, – накопленными отцами и дедами, мир так и не выбрался бы из поры детского лепета… Стоит ли ему поделиться этой мыслью в Литовской Раде?

Когда Огинский явился со своим рапортом на Ратушную площадь, на него градом посыпались новости. Рада распущена, вместо нее сформирована Центральная литовская депутация под председательством Юзефа Неселовского. Начальник разослал универсалы о посполитом рушении в Литве, и Депутация призывает всех обывателей готовиться и вооружаться. Якуба Ясинского Костюшка еще 4 июня лишил полномочий, назначив главнокомандующим литовскими вооруженными силами генерал-лейтенанта Михала Вельгурского, ранее служившего в австрийских войсках вместе с Юзефом Понятовским. 15 июня тот уже приехал в Вильну и устроил смотр войску, так что Огинскому лучше явиться с рапортом к нему. Ах, вот оно как… Что ж, это даже к лучшему. Да, и ещё одно… Краков захвачен австрийцами. Комендант, полковник Венявский, сдал его без единого выстрела…

* * *

Ох, какие времена настали! Какие времена…

Хотя когда жить было легко? Был ли он вообще – золотой век?.. Столетия перетекают одно в другое, люди открывают новые земли, совершают кругосветные плавания и даже взмывают в небеса, они строят дворцы и фабрики, пишут картины и книги, прославляют Всевышнего музыкой, но при этом остаются прежними – алчными, корыстными, трусливыми, глупыми, слабыми, похотливыми, ленивыми и невежественными: и древние философы, и отцы Церкви указывают перстом на те же пороки. Ни евангелизация, ни распространение просвещения пока не произвели благотворного действия: Господь или учитель может лишь указать человеку истинный путь, но не заставить пойти по нему. А истинный путь – всегда самый трудный, потому что это путь преодоления.