Польский бунт

Прусский король тоже смотрел в подзорную трубу. Сюда, под Щекоцины, он прибыл вместе с князем Евгением Вюртембергским, разбил лагерь в трех верстах от русского и взял на себя общее командование союзными войсками. По разделу 1793 года Пруссия отхватила себе изрядный кусок с Гданьском и Торунем, более миллиона новых подданных. Есть за что драться.

Щекоцины остались у русских за спиной; справа догорала деревня. Игельстрём велел ее сжечь, разобрав предварительно несколько изб на бревна для сооружения брустверов и флешей, за которыми укрылись артиллерийские батареи. Часть войск отвели за холм, спрятав в небольшой лесок – в резерв. Конницу поляков возьмёт на себя Федор Петрович Денисов, который и заманил их сюда. С месяц назад «Денис-паша» уже изрядно потрепал здесь повстанцев, отомстив за поражение Тормасова.

Забили барабаны, и польские отряды двинулись вперед. Первые шеренги окутались дымками выстрелов, и тотчас заговорила артиллерия: весь план пруссаков как раз и строился на огневой мощи. Ядра взрывали землю, люди падали, но ряды смыкались, движение не прекращалось.

Трубач подал сигнал к атаке; из-за артиллерийских позиций вылетела прусская конница генерала Фаврата. Фридрих-Вильгельм приник к подзорной трубе. К его удивлению, крестьяне не побежали. Встав плечом к плечу, они махали своими косами, насаженными на древки, словно молотили хлеб на току. Кони взвивались на дыбы, всадников стаскивали вниз и добивали. Покалеченные лошади с ржанием и хрипом бились на земле в предсмертных судорогах; придавленные ими седоки извивались, тщетно пытаясь уцелеть… Кавалерия повернула назад, перестроилась, атаковала снова – и опять была вынуждена отступить. Отразив несколько атак, крестьяне с победным криком бросились вперед, на прусскую батарею. Двенадцать орудий плевались картечью; чугунные пули с визгом разлетались, пробивая черепа и груди, отрывая руки и ломая ноги. В надежде на то, что сила солому ломит, косиньеры с маниакальным упорством бежали навстречу смерти, которая равнодушно срезала их своей косой… В это время польские солдаты уже вступили в бой с семитысячным корпусом, который Игельстрём привёл сюда из-под Ловича. Барабаны и флейты задавали ритм; солдаты четко выполняли команды. Достаточно было одному из офицеров крикнуть: «За Варшаву!», – как из сотен глоток вырвался яростный рёв, заглушивший полковую музыку, и пехота ринулась в штыковую.

Игельстрём видел, как Костюшко скачет вдоль рядов своих солдат, побуждая идти вперёд. Двое из его спутников спешились и встали во главе отрядов, выхватив сабли. Вот один из них упал… Вот другого подхватили и понесли в тыл… Конь Костюшки вдруг подогнул задние ноги и завалился набок, всадник упал вместе с ним… Неужели? Игельстрём приник к окуляру. Если Костюшко убит, весь этот сброд сейчас разбежится, и… Нет, выбрался, живой. Стреляйте же в него, ну! Кто-то подъехал, заслонив Костюшко своим конем… Кто это? А, Сангушко… Помог ему взобраться на круп позади себя и увез… Заговоренный он, что ли?

Из-за холма с диким свистом выскочили донские казаки Денисова, пригнувшись к шеям своих низкорослых лошадей. Они вихрем налетели на польских улан, смяли их, обратили в бегство; замелькали шашки над головами канониров, прикрывавших их руками…

– От генерала Денисова с донесением!

Усатый ординарец в заломленной на ухо шапке, из-под которой выбивался чёрный чуб, осадил коня рядом с Игельстрёмом.

– Захвачено шестнадцать пушек; отряд преследует кавалерию противника!

– Молодец, – ответил Игельстрём. Подумал, вытащил из кармана серебряный рубль и протянул казаку.

– Рад стараться! – ухмыльнулся тот.

Сражение еще продолжалось, но Костюшко, видно, уже понял, что это самоубийство. Русско-прусские войска обладали почти вдвое большим численным превосходством и имели впятеро больше пушек. Поляки дали сигнал к отступлению. Подобрав легко раненных и бросив мертвецов и умирающих, они перебрались за Пилицу.

* * *

Первым делом – помыться. Сбросить с себя, точно змеиную кожу, грязную одежду, провонявшую потом и дымом, погрузиться в ванну, наполненную до краёв горячей ароматной водой, и блаженствовать, смывая с себя грязь, усталость и воспоминания…

Занять Минск оказалось непосильной задачей для отряда Огинского. Меньше полутысячи сабель и ни одной пушки! А Неплюев собирался держать крепкую оборону и стянул в город войска. Кроме того, он кое-как вооружил местных крестьян и сколотил из них передовой отряд, чтобы первый удар на себя приняли именно они. Бить соотечественников? Это было немыслимо. Это значило загубить всю идею восстания! Нет, не стоит слишком торопиться. Мужик тугодум, ему нужно время, чтобы разобраться в происходящем. Когда он сам повернет оружие против захватчика, вот тогда…