Польский бунт

Ты знаешь сам, о Боже правый,
Чего себе желаю.
Не нужен трон, не нужно славы —
Одной любви алкаю.

Глава III

Рысью миновали развилку, взобрались на пригорок, откуда уже был виден помещичий хутор – беленый дом между двумя старыми липами, в три окна по каждую сторону от крыльца; покатая крыша с торчащими из нее двумя печными трубами, крытая гонтом и смотрящая двумя глазками на двор; коновязь у стены, увитой диким хмелем; кусты жимолости, подступающие под самые окна. Основной отряд Городенский оставил на дороге, с собой взял полтора десятка человек. Спешившись, они протопотали по мосткам, переброшенным через канаву, и пошли гурьбой через заросший травой двор.

Хозяин стоял на крыльце между двумя круглыми колоннами, под двускатным навесом с петушком на коньке. Позади него – еще двое, в синих свитках. Городенский остановился напротив, подождал, пока его люди выстроятся полукругом.

– Принимай гостей, пан Папроцкий! – сказал с угрозой.

– Гость в доме – Бог в доме, – отозвался хозяин с нескрываемой насмешкой. Глаза его смотрели злобно. – Кто первый сунется – угощу свинцом.

И выставил вперед пистолет.

За спиной Городенского зашептались и зашевелились. Он упер руки в боки и слегка наклонил голову набок, чувствуя, как по телу знакомо поднимается яростная дрожь.

– Напрасно пан считает, что подданство российское убережет его от мести народной и от геенны огненной, уготованной предателям! Пшишла крыска на Матыска![16]

Грянул выстрел. Пуля просвистела мимо левого уха Городенского; сзади вскрикнул Загревский, зажав рукой рану на плече.

– Бей, руби! – Городенский выхватил саблю и ринулся вперёд.

Слуги, стоявшие за спиной Папроцкого, быстро передали ему ещё два заряженных пистолета; один дал осечку. Городенский вспрыгнул на крыльцо; Папроцкий отбил его удар пистолетом, но в это время противник толкнул его ногой в живот. Шляхтич повалился на своего слугу, помешав ему сделать меткий выстрел; на них набросились, били прикладами, кулаками и сапогами. Второй слуга убежал в сени, оттуда по коридору в кладовую и на чердак, отбросил ногой приставную лестницу и придавил чем-то сверху крышку люка. Вскоре из слухового окна вылетели две пули; на дворе, охнув, распластались двое.

– В дом, под окна! – крикнул Городенский. – В укрытие!

Лестницу приставили обратно, но крышку люка было не поднять; стрелять наугад по чердаку бесполезно. Городенский отправил пятерых человек в овин за соломой. В доме поснимали со стен трапезундские ружья и старинные ятаганы – гордость хозяина, забрали всё, что было ценного, остальное разбили, сломали, порвали в клочья. Сквозь кровь, заливавшую лицо, Папроцкий смутно различал заплывшими глазами, как под стенами его дома ходят налетчики. Потянуло дымом, затрещал веселый огонь, разгораясь. Заскрипели ступени крыльца под тяжелыми шагами. Голос Городенского: «Этих двоих…» Обмякшее тело резко рванули под мышки, и его тысячей кинжалов пронзила боль. «А с тем как быть? – Да пусть его…»

Гудел огонь басовой струной, нарастая; лопнули стекла, и он выметнулся наружу жадными рыжими языками. Крыша занялась, посылая в небо отчаянные клубы черного дыма. В треске и гуде потонул звериный крик погибающего человека. Искры долетали до старых лип; на суках болтались двое повешенных.

* * *

Поляки строились в боевой порядок. Передовые отряды состояли из крестьян-косиньеров в серых сермягах; за ними синели мундиры регулярных войск; на правом фланге – светло-зеленые уланы Мадалинского в черных широкополых шляпах, с бело-зелеными значками; слева разворачивали полевую артиллерию, за ней была конница Евстахия Сангушко. Два года назад, под Маркушувом, когда всё уже было решено, король присоединился к Тарговицкой конфедерации и велел войскам прекратить сопротивление. Несмотря на приказ, его племянник Юзеф Понятовский бросил двенадцать эскадронов в бессмысленный бой против казаков и сам уцелел лишь благодаря князю Сангушко. Понятовский потом сбежал за границу, а Сангушко, чтобы сохранить свои имения, поступил на русскую службу. Но лишь только в Кракове зазвонили колокола, он сбросил русский мундир и явился к Костюшке добровольцем… Игельстрём медленно переводил подзорную трубу вдоль линии войск. Задержался, увидев конную фигуру в серой свитке и конфедератке с султаном из петушиных перьев. Он? Костюшко? Верно, он. Напутствует своих солдат.

Осип Андреевич опустил трубу и глянул вправо, на грузную фигуру Фридриха-Вильгельма II, взгромоздившегося в седло. Треуголка надвинута на лоб поверх парика; двойной подбородок спускается на туго повязанный галстук, жилет на животе натянут, как барабан. Сейчас уже десять часов утра, он успел плотно позавтракать. Не случилось бы с ним апоплексического удара – июньский день обещает быть жарким.