Польский бунт

Новый дом совсем недавно еще был жилым, это чувствовалось по всему. Спрашивать, куда делся его прежний владелец, было бессмысленно, да и не хотелось – вдруг получишь страшный ответ… Казалось, стены еще хранили впитанные ими отзвуки голосов, шарканья ног, звяканья столовых приборов, а также самые различные запахи – от ароматного жаркóго до терпких микстур и сладковатого ладана. В последнее время у Джейн обострились органы чувств – вероятно, от постоянного тревожного ожидания, державшего нервы в напряжении… Прислуга осталась в доме, и это оказалось очень кстати: стало проще добиться, чтобы для малыша принесли теплой воды или стакан молока. У маленькой Сонечки был жар; она спала, раскрыв крошечный ротик, точно клювик, и хрипло дышала; однажды ее вырвало, и это страшно напугало ее мать. Княгиня Гагарина осунулась и исхудала, от крыльев тонкого, изящного носа к краешкам красиво очерченных губ протянулись морщинки, кожа на руках шелушилась… Старая подслеповатая полька принесла ей горячее питье, настоенное на травах, и еще какое-то лекарство для ребенка. Прасковья Юрьевна испугалась, когда старуха взяла Сонечку на руки, чтобы напоить ее из рожка, и хотела отнять дочь, но та взглянула на нее своими поблекшими глазами, пошамкала губами – и мать отступила. Служанка баюкала девочку, бормоча нараспев – то ли пела колыбельную, то ли произносила заговор… Наутро жар спал, у Сонечки пробудился аппетит…

Дети – вот о ком тревожились матери, снова запертые в четырех стенах. Сердце Гагариной разрывалось между Сонечкой, мальчиками, которые были здесь, с ней, и дочками, оставшимися в России. Как-то они там, без нее? Каково им терзаться неизвестностью, не зная ровным счетом ничего об участи своих родителей? Конечно, они еще малы и многого не понимают. Суждено ли им увидеться снова? Узнают ли они ее или совсем отвыкнут за это время?

Джейн как-то сказала Прасковье Юрьевне, что ей надлежит подать прошение начальнику мятежников, чтобы ее отпустили. В самом деле, держать ее в плену не имеет смысла. Если остальные жены офицеров еще могут считаться заложницами, поскольку их мужья живы и находятся в действующей армии, то княгиня Гагарина – вдова. А если не подействуют доводы рассудка, можно воззвать к их христианским чувствам. Пусть поляки – католики, а русские православные, но принцип милосердия един для всех христиан… Прасковья Юрьевна грустно покачала головой.

– Ах, Джейн, даже если бы вы были правы, – разве я смогла бы уехать одна, покинув остальных в несчастье? Но я боюсь, что и насчет их христианских чувств вы заблуждаетесь: по-христиански ли с нами здесь обращались до сих пор? Остается уповать на Господа и ждать развязки, ведь всё когда-нибудь кончается… Лучше не напоминать им о себе лишний раз, так можно накликать беду.

– Но может быть…

Княгиня остановила ее жестом ладони.

– Ни слова больше!

Феденька и Васенька стояли у окна и смотрели на улицу: это было их единственным развлечением. Пусть смотрят, подумала Джейн, – смотрят и запоминают. Потом, когда их всех освободят (а их непременно освободят!), они вернутся домой, вырастут, станут офицерами или будут служить по статской службе, но никогда из их памяти не изгладится картина, которую они видят сейчас в окно, и та, что они видели тем страшным утром, из Брюлевского дворца… Как бы ни повернулась жизнь, какую ложь ни говорили бы дипломаты, она будет стоять у них перед глазами. Да, княгиня права: поляки ни за что их не отпустят.

* * *

В Мокотове царило оживление: с месячным опозданием в Варшаву добрались парижские газеты. Офицеры поделили их между собой, торопясь узнать новости и сообщить их друг другу, но возбужденный гул голосов вскоре сменился гробовой тишиной.

– Панове… этого не может быть… Робеспьер казнен?!

Газеты разложили в хронологическом порядке, выбирали нужные статьи, читали вслух. Непостижимо… Восьмого термидора II года Республики, то есть 26 июля 1794 года, Робеспьер выступает в Конвенте после долгого перерыва – произносит двухчасовую речь о свободе, тирании и терроре. Его речь встречают аплодисментами – да-да, тут так и написано, – хотя и отклоняют предложение опубликовать ее. Девятого термидора: Робеспьеру не дают выступить в Конвенте и осыпают бранью; против него выдвигают обвинения в деспотизме, и вот уже Максимилиан Робеспьер арестован – вместе с Луи Антуаном де Сен-Жюстом и Жоржем Кутоном, автором закона о Терроре! Брат Огюстен Робеспьер и Филипп Леба присоединились к ним добровольно… Что же произошло за один вечер? Несомненно, тут какой-нибудь заговор…