Польский рассказ

За обедом учителя из разных повятов горячо обсуждали выступление своего коллеги. Высказывались мнения почти обидные. А его протест был оценен как постыдно неловкий. Я промолчал. У интерната была своя ферма, огород — к столу были поданы ранние овощи. Я мог объяснить свое молчание хорошим аппетитом. После обеда я попросил директора показать мне весь дом и увидел уютные девичьи комнатки, светлую мебель, цветные занавески, на стенах картинки из журналов. На многих было изображено море. В одной из комнат я задержался. Директор пошел заниматься своими делами. Фотографии на стенах склонили меня к дальнейшему, уже менее фантастическому рассказу. Мне вспомнилась Адриатика и захотелось, чтобы девочки воочию представили себе это тихое ласковое море. Одна из них с увлечением читательницы приключенческих книг спросила, правда ли, что в Адриатическом море встречаются акулы. «Да, пожалуй, они там водятся». Раздались милые возгласы, в которых звучали неестественный, идущий от литературы страх и как нельзя более естественная надежда все увидеть своими глазами. «Но, — говорил я, — мне не довелось встретить более интересных животных, чем дельфины…» Девочка, которая, как потом выяснилось, родилась в горах, в высоких горах, неожиданно вернулась к выступлению учителя Костшевича, который защищал особые качества, присущие только человеку. «Такой бестактный!..» Я утихомирил критику рассказом, который и меня самого вдруг начал волновать. «Прямо над Адриатическим морем, — говорил я, — высятся большие горы: спирали шоссе чудом удерживаются на их склонах. Представьте себе, что мы на высоте более тысячи метров над уровнем моря. Там это выражение «над уровнем моря» перестает быть абстрактным понятием, проверяется на практике. Автомобиль, как червь, ползет по крутому склону. Посмотришь снизу — как же он держится? Наверно, с помощью специальных присосок, иначе никак не объяснить. Так это выглядит снизу. А когда сидишь в машине, смотреть в окно хотя и страшновато, но увлекательно. Земли не видишь — над тобой синева и под тобой синева. Стоит открыть дверцу, сделать один шаг — и ты окажешься в этой синеве. Дорогие мои, если бы человек умел летать, он был бы счастлив. Цивилизация родилась из этой мечты. Мы создаем все более совершенные машины, но этого мало. Мечта остается жить. А теперь, в наши дни, я бы сказал, что она особенно жизненна. В заключение расскажу вам еще один эпизод. Это было в Ионическом заливе, напротив Корфу, большого острова. Мы ехали туда сначала на автомобиле, потом на моторной лодке с водителем Асланом, цыганом по происхождению. Среди оливковых рощ я увидел интереснейшие раскопки. Город основали троянцы».

— Троянцы! — восторженно воскликнула девочка, родившаяся в высоких горах.

— Да, троянцы. Потом там были греки, потом римляне. Римлян побили готы. Следы перемешались. Там есть театр на тысячу человек, под открытым небом, с замечательной акустикой. Цыган Аслан показывал мне все это и радовался моему изумлению. Канализация, ванны, комфорт. Все уже было. «Раскопаем поглубже, — сказал он, — и найдем машины…» Они все засмеялись, лишний раз подчеркивая мелочный реализм бедного учителя.

Следующий день был целиком в моем распоряжении. Я провел его с книгой в парке. Лишь за ужином я разговорился с учителями. Разговор шел в основном о влиянии климата на характер человека; многие ученицы были из горных районов, они задавали тон в интернате и даже во всей школе. Смелость, фантазия, полет воображения. Учителя рассказывали охотно, называя это наглядной психологией. Наглядная психология.

И снова перед сном я стоял у окна моей тихой, райской комнаты. В какой-то момент я услышал легкий стук в дверь. «Пожалуйста». Вошел Костшевич.

Он начал деловито. Дескать, жалеет, что не слышал моего рассказа о раскопках города в Ионическом заливе. Его это очень интересует, он преклоняется перед классикой, знает наизусть почти всего Горация. О городе, который я видел и о котором вчера рассказывал, вспоминает Вергилий. Он любит и Вергилия.

Мы поболтали немного о поэтах, и вдруг, словно в одну секунду, он собрался с духом… Да, кроме нескольких воеводств в своей стране, он ничего не видел. Но тем не менее он умеет держать себя в обществе и хотел бы извиниться за свою грубость.

— Грубость? — удивился я искренне.

— Вы ведь понимаете, о чем я говорю.

Я понимал и в то же время не понимал.

— К сожалению, это следует назвать грубостью, — повторил он. — Вызывающее сопротивление общему настроению. А ведь, в сущности, я и сам тоже…

Разговор, такой оживленный, пока речь шла о древних поэтах, перестал быть гладким. Смущенный, я попытался затушевать дело:

— Я говорил, извините меня, неправду. Трудно назвать то, что делают дельфины, полетом. Просто я образно выразился.

— Так почему же все на меня в претензии?

— Несправедливо. Вы правы, дельфины не летают.

Лишь после долгого молчания он спросил со странным, неожиданным смирением:

— Не летают?

Я призвал на помощь все раздолье таинственной ночи, с полосой холмов и недалеких гор, с огоньком, как в детстве, мерцающим вдали, и сказал: