Польский рассказ

Так же, как и все остальные, мы шли туда, обманутые известием, что из Чемерник можно еще уехать автобусом на восток. Сведения эти были трехдневной давности, иными словами — относились к другой эпохе.

В маленьком поселке было шумно и неспокойно. Перед костелом расположилась толпа людей с детьми, со всеми пожитками, молчаливая и отупевшая. Магазины были или заколочены, или, словно разграбленные, зияли пустотой. Ошеломленный и голодный, я присел на каменном столбике у самой дороги, возле купающихся в пыли и громко чирикающих воробьев. Вдали виднелась высокая каменная стена, окружавшая обширный парк. Мои мысли забрели в зеленый мир деревьев, я позавидовал их спокойной жизни под голубым небом.

Ноги мои, долго ступавшие по твердым, острым булыжникам, обрели легкость на проселочной дороге. Она вскоре привела меня к избе, в которой впервые за этот день мне удалось подкрепиться. Хозяйка только что подоила корову. Она налила мне из кувшина кружку молока, потом другую, третью. Не помню, сколько кружек я выпил, но до сих пор вижу добрые глаза хозяйки, повеселевшие при виде моего молочного пьянства. Между тем пришел хозяин. Мы с товарищем решили посоветоваться с ним. Его мнение было простым и ясным: мы сделали глупость, бросив наши дома в Варшаве; другой глупостью был предпринятый нами ночной марш, бог ведает по чьему приказу, не следует делать третьей глупости — идти дальше неведомо куда. Он обещал отвезти нас домой, к нашим женам. Или вернее: он поедет с нами и привезет наши семьи сюда, в свою избу.

— Сами видите, как здесь спокойно.

Обрамленная далеким лесом гладь пустынных полей полыхала в лучах солнца. Несколько таких же, как эта, одиноких изб сторонились друг друга: до ближайшей из них было, пожалуй, шагов пятьсот. Никто, наверное, не станет расходовать бомбы на эти халупы.

Мы выехали после ужина, уже в сумерки.

Где-то вдали шоссе давало о себе знать грохотом грузовиков, которые только в эту пору осмеливались перевозить военные грузы и раненых, ибо даже огромные красные кресты, нарисованные на санитарных машинах, не спасали их от бомб. Вскоре, однако, мы забрались как бы в самое сердце тишины. Никем не понукаемый конь шел медленно и сонно, видимо опьяненный запахом клевера, который сопутствовал нам на протяжении нескольких сотен шагов. Мне даже показалось, что и хозяин уснул. Но тут он вдруг неожиданно обернулся ко мне:

— Год тому назад я был в Кракове. Там у меня родственник — студент университета. Он мне все показывал. На Вавеле и в костелах я видел памятники гетманам, разным полководцам. На каждом памятнике написано, когда кто из них жил, где воевал, где погиб. Но нигде нет крестьянского памятника. Видели вы когда-нибудь памятник крестьянину? А мало ли крестьян погибло за Польшу?

Он умолк на мгновение, но его, пожалуй, мало интересовал мой ответ. Наклонившись ко мне, он продолжал:

— Мой отец погиб в восстании в Великопольше. Сам пошел, отсюда, из Подлясья. А у меня даже не было денег, чтобы побывать у него на могиле и привести ее в порядок. И только этой осенью я, наконец, собрался было это сделать, уже и деньги отложил. А тут самому, видно, придется воевать, а может, и погибнуть.

Он отвернулся и выпрямился на своем снопе соломы. Натянул поводья, чтобы подбодрить коня. Закурил. Отблеск горящей сигареты время от времени вырывал из мрака смуглое, молодое, еще не тронутое морщинами серьезное лицо. Он говорил спокойно, ровно, как говорят обычно о том, о чем уж думано-передумано.

— И как не воевать за Польшу, когда так ее любишь? А как не любить нашу землю, когда она так прекрасна?

Я никогда не слышал подобных слов, сказанных так просто. И словно ни о чем больше уж и не стоило говорить, мы ехали дальше молча.

И тогда ночь стала исповедоваться «таинственным голосом своим». В привольном, мягком, влажном аромате пашни слышался неясный шепот трав и растений, тихий говор былинок, сучьев, веток и листиков, откуда-то из дальних или ближних овинов тянуло спящим там хлебом, а то в садах вдруг пробуждались яблоки, собранные днем в корзины.

Ночь говорила о достатке, о счастье; она поджидала путников, весело посвистывающих на грубом полотне полевых дорог, надеялась услышать расцветающие в зарослях поцелуи, благоволила также и к старым хозяевам, выходившим на крыльцо с трубкой, чтобы в безмятежной тишине полюбоваться звездным сиянием. Но зло людское ответило ей гулом орудий и заревом пожарищ. Хозяин остановил коня, раздумывая, что бы это значило.

— Похоже, со стороны Бялы-Подляской, — сказал он.

— Да, это горит Бяла-Подляска. Я иду оттуда, — отозвался голос из темноты.

Возле нашей повозки промелькнула тень; оглянувшись, мы увидели человека, который шел босиком, а на плече нес палку с привязанными к ней ботинками.

Перевод В. Борисова.

Ежи Ян Пахловский ДЕЛЬФИНЫ ИДУТ ПОД ВЕТЕР

Было это совсем недавно. Ровно две недели назад…