Польский рассказ

Удивительное дело, как быстро узнает обо всем молодежь. В учительской шутят иногда, что молодые педагоги перенимают новую моду у своих учениц. То же в более важных делах. Приехав, Плотникувна не успела доложить обо всем директору Дукальскому, а в десятом классе уже обсуждался тот очевидный факт, что Антося Лагода домой не поедет, не то отец прибьет ее насмерть. Это и вправду решено было на последнем педсовете. В класс она ходить не будет, чтобы не деморализовать ребят — потеха, да? — хотя к выпускным ее допустят — вот те крест! Можно даже считать, что аттестат у нее уже в кармане — счастливица! А в Вальбжихе у нее были скандальные похождения, она даже вовлекла в них историчку, эту смешную праведницу Плотникувну, той пришлось вытягивать Антоську — знаете откуда, — аж из… Внимание, Плотва мчится!..

Алиса семенит в класс с охапкой тетрадей под мышкой. Обостренный слух ловит последнюю информацию, сопровождаемую хихиканьем и писком: «Слышали? Плотва Антоське в Вальбжихе мужа раздобыла. Ей-богу! Железно!»

С кафедры смотрит она на лица, ее любимые лица: живые, сонные, смелые, озорные, прыщавые и впервые, контрабандой, припудренные, и, пожалуй, на всех на них видит более или менее скрытое возбуждение. Эти ребята коренятся в жизни сильней, глубже и страшней, чем она.

— Вы жестокие, — говорит Алиса Плотникувна погасшим, глухим голосом, — жестокие, как дети, ведь… Нам сегодня предстоит много пройти, — продолжает она чуть погодя совсем другим тоном, — давайте-ка припомним, как изменил карту Европы Венский конгресс.

Перевод С. Тонконоговой.

Ксаверий Прушинский ТРУБАЧ В САМАРКАНДЕ

Когда-то он был, как и я, младшим ассистентом кафедры истории права, и его, как и меня, увлекали инкунабулы, пандекты и рескрипты. Каждую зиму белые горностаи снега покрывали ренессансные галереи Вавеля, каждой весной бульвары одевались в зелень, более свежую, чем газоны Грин-парка. Но темные аудитории на Голубиной улице, 20, где со времен Зигмунта Старого помещались университетские кафедры, были всегда одинаково сумрачны, только весной в них становилось еще и сыро. А мы писали трактат за трактатом. Когда он работал над кульменским правом, я начинал свое «Устройство монарших владений на основе «Капитуляриев» Карла Великого». Когда он копался в городском законодательстве королевской Пруссии, я заканчивал исследование о влиянии Монтескье на Конституцию Третьего мая. Мы жили в согласии, ибо нами владели одни и те же научные страсти. Но меня больше притягивал Восток, наши ближайшие восточные соседи — купеческие республики Великого Новгорода и Пскова, Золотая орда, с которой якшался Витольд, крымские Гиреи, с которыми сносились Ягеллоны. Однако в Кракове, да и на Западе мне недоставало ключей к этому таинственному миру. Зато у него к своим темам были все ключи. Так же, как меня притягивал Восток, азиатский и монгольский, его привлекали умеренность, спокойствие, сдержанность и порядок городского средневековья Европы. В Кракове наряду с аристократами дворца под Баранами, Брацкой улицы и Шляха Тарновских, наряду с профессорским миром, где университетские кафедры обычно передавались по наследству, словно должность кастеляна в старой Польше или до недавна политические должности в Англии, существовал еще и более тихий, скромный, но крепкий городской, мещанский мир. Моему другу больше по душе был костел девы Марии, чем кафедральный собор Вавеля, а старые городские дома на Гродзкой улице — чем дворцы. Он вышел из этой среды.