Польский рассказ

— Es muss eine Linie sein, los die Verfluchten![12] — сверлит у меня в ушах. Я боюсь или стыжусь?

Где я?

— Alle heraus![13]

Это уже прямой приказ.

Звонит колокол. Я вскакиваю слишком поздно, сигнал давно умолк. У меня сегодня жар. Ночью я даже не чувствовал укусов вшей, хотя живот мой в том месте, где застегиваются брюки, искусан до крови.

Я вскочил слишком поздно и слишком поздно встал на свое место — спиной к двери барака и лицом к сторожевой вышке. Только рассвело, но солнце уже взобралось на вершину этой ужасной горы, стоящей напротив нашего лагеря. Сегодня жуткий мороз, щеки горят огнем. На мне под тиковой блузой бумажная риза — мешок из-под цемента. Такие ризы имеют немногие. В мешке прорывают дыру для головы, и бумага плотно прилегает к груди и спине. Вшей от этого еще больше, но зато на ветру человека не так трясет. Сначала мешок страшно шуршит, но через несколько часов он как-то прилаживается к человеку, не выдаст его. Размякнув, плотно прилегает к телу и приносит надежду на жизнь. Больше вшей, но больше и калорий. Если б не эта проклятая температура, ничего бы не случилось, мешок укрыт и безмолвен, никто бы его не обнаружил. Но вот температура. Я не только прибежал с опозданием, а еще в спешке забыл застегнуть блузу у ворота. Я последним появился перед грозными очами своего господина и повелителя, всемогущего хозяина моего маленького мира. Перед этим полубогом, с богом на животе, на кожаном поясе, я, дрожащий от холода батрак, Sklaven Nation, verfluchter Hund[14], пригодный только для того, чтобы жить в бункере и пожирать очистки, осмелился встать в строй с опозданием.

И эта человеческая падаль не застегивает в спешке блузу у ворота?

— Was ist das, du Verfluchter?[15]

Одного его рывка было достаточно, чтобы обнажилась моя грудь и мое преступление — кража рваного мешка из-под цемента, которому положено лежать в куче мусора и идти на свалку, а не согревать приговоренного к голоду и холоду узника.

Я хочу сказать, что я болен, я и в самом деле очень болен, если мог подумать, что имею право заявить об этом.

Я пробую говорить.

— Herr Scharführer, ich melde…[16]

— Maul halten![17]

Удар в лицо и пинок подкованным сапогом по ноге. В общем пустяк, ведь это не пуля, а только пинок. Но я ослаб, а он сильный. Лопает кровяную колбасу, жрет фасоль со шпиком, и хлеба у него до отвала. Хлеб! У него нога сильная, в ней пульсирует ежедневно обновляемая кровь, мои же ослабевшие ноги только чудом носят еще мое тело, особенно там, в каменоломне, где надо напрягать все силы, чтобы бур врезался в скалу, а не валился, грохоча, под ноги.

Но тем не менее нога моя все же выдержала бы этот удар, если б не одно обстоятельство, о котором не может знать шарфюрер. Его пинок попал как раз туда, где у меня вот уже три месяца — с того самого дня, как на улице Фрета мне на ногу свалилась балка с куском бетона, — не заживает рана.

На улице Фрета это был последний дом, вернее не дом, а подвальное убежище, из которого выбралось всего несколько уцелевших. Когда рухнули этажи и в подвале проломились перекрытия, мы, пострадавшие меньше других, всю ночь из-под обвалившейся груды кирпича, балок и рельсов перекрытий вытаскивали живых и мертвых. Пробивались к воющим от боли и смертного страха, а добирались к уже затихшим и умолкнувшим.

Ни шарфюрер, ни другие эсэсовцы не должны знать, что на мне эта печать, этот знак участия в восстании. Они бы довели дело до конца и полностью завершили то, что не успел сделать налет бомбардировщиков на улицу Фрета. Я прихрамываю, но прихрамывать разрешается, нужно только выдерживать темп марша.

— Los, los, meine Kinder!

Теперь не Hunde, а Kinder, — изменились немцы.

Папа руководит гимнастикой дочерей. Они ритмично повторяют одни и те же движения и приседания. Наверно, он не перестанет командовать и тогда, когда влезет в воду. Он всегда должен кому-то приказывать или учить приказывать.

Немка не полезет в воду, ибо, как доносится до меня — а услышать нетрудно, так как она не щадит своих голосовых связок, — она не станет купаться, ведь у нее было когда-то воспаление суставов. Океан, правда, точно кипяток, но ее суставы не вынесут и этого кипятка, бьющего вспенившейся волной по мышцам и связкам.

Атлантика изменила немного цвет. Стало меньше бирюзы, а больше синевы. На лысом черепе Сахарной Головы горит отблеск солнца. Океан парит. Легкая дымка окутала вуалью бетонного Христа на кудрявой вершине горы Корковадо.

На песчаном берегу Копакабаны десятки тысяч людей, в волнах Атлантики неисчислимое их множество. Сплошной шум, суматоха и веселье.

На пляже жизнь кипит.

Искупаться, плыть в этих синих волнах, ни о чем не думать, дышать вольным воздухом.